Адорно в Неаполе

Даже если из диалектического образа у Вагнера и можно извлечь еще немного утопии – процесс разрушения диалектического образа, необходимый для достижения констелляции, застревает точно так же, как и в работе о джазе. Постоянно мелькает возможность того, что какие-то элементы освободятся для констелляции – например, руины Капитолия в самом начале. Или «литеры», взятые из «мрачных сфер» Вагнера, которые должны указать на гибель этих сфер. Но ни руины, ни буквы не получают в конце собственной главы, как в книге о Кьеркегоре, где они составили бы новую констелляцию. Обозначенная констелляция здесь риторически принижается, почти как в полемике с Мангеймом. В «Эссе о Вагнере» не случается констелляции в духе прежнего Адорно, все ограничивается максимально увеличенным диалектическим образом. Этот образ имеет свойственную ему диагностическую ценность, потому что он показывает, насколько тоталитарным стало общество. Но тотальность при этом остается нетронутой.

Бедная сирена Парфенопа

Тот, кто отправится на лодке с Капри в Позитано, пройдет мимо живописной группы островов – Ли Галли. Острова расположены напротив башни Клавеля, его брат Рене хотел купить самый большой из островов[515], но в 1922 году его опередил русский танцор и хореограф Леонид Мясин. Собственность обязывает, и у Мясина тоже были определенные планы. Жильбер Клавель пишет: «Он намеревался построить на Длинном острове (Isola Lunga) огромное здание длиной двадцать метров и шириной четырнадцать метров (сомнительные пропорции). Мне его проект был непонятен. Он говорил о греческом колонном зале, все из мрамора (!), о террасе, которую он будет использовать как театр и школу танцев. Танцевальная колония на острове сирен!» [516] Не кто иной, как сам Ле Корбюзье помогал потом Мясину в реконструкции здания. Якобы Элизабет Тейлор безуспешно предлагала ему в 1964 году миллион долларов[517], а в 1989 году остров удалось приобрести другому знаменитому на весь мир танцору – Рудольфу Нурееву.

Но в мифической древности – Клавель актуализирует ее, когда говорит об «острове сирен» – на острове, по преданию, обитали сирены. По версии Ла Каприи, мы находимся в гомеровской части залива. После того как Одиссей с помощью различных ухищрений сумел проплыть на корабле мимо сирен, те бросились в море[518]. Неаполь, когда-то носивший имя Партенопа, возник после того, как море выбросило Парфенопу, одну из сирен, на берег бухты – то есть прямо к ногам Адорно, проживавшего в гостинице «Grand Hotel Vesuvio» по адресу Виа Партенопе, 45[519].

Во вступительном эссе «Диалектики Просвещения», одной из наиболее влиятельных книг новейшей истории философии, Адорно и Хоркхаймер называют встречу с сиренами кульминационной точкой истории цивилизации, а «Одиссее» в книге посвящен отдельный экскурс. Каждый, кто впервые читает ее, может ощутить импульс, наэлектризовавший целое поколение. Даже читатель, ничего не понявший при первом прочтении, в любом случае осознает, что речь тут идет о глобальных вещах, об истории человечества – причем переживающего величайшую катастрофу. Какая удача, что Хоркхаймер и Адорно в какой-то момент перестали только говорить о совместном творчестве и сумели объединить свои стили в стремительном общем потоке. Подробности этой работы, беседы и создание текста на идиллическом тихоокеанском побережье давно уже стали одним из ключевых эпизодов новейшей истории философии[520].

«Совместная работа с Максом теперь идет как по маслу»[521], – пишет Адорно родителям о работе над «Диалектикой Просвещения». Как правило, «мы дискутируем, договариваемся и вместе формулируем – часто бывает, что один начинает предложение, а второй диктует его завершение, это становится возможным потому, что мы всегда заранее выясняем, что мы хотим сказать»[522]. Какое идиллическое сотрудничество! Наконец-то Адорно может непосредственно осуществлять совместный проект, а не только задним числом констатировать идеальное совпадение взглядов.

Текст складывается, потому что они заранее обсуждают его. А еще потому, что у них уже имеется множество вариантов диалектики Просвещения. Кракауэр привез их из Позитано и из Неаполя. Разумеется, мы видим мистическую фантасмагорию кракауэровского Позитано в той же текучей «древности», которая «когда-то отправила Одиссея в его скитания»[523]. Клавель, борющийся с демонической водой своими бессмысленными взрывами, которые и сами сползают в демонизм, – это архетип безудержного просветителя, пусть даже его кровать установлена на жуткой подвижной конструкции, в отличие от кровати Одиссея, который ее прочно закрепил.