Адорно в Неаполе

Кракауэр считает сооружение башни свидетельством одержимости Клавеля: «Предвосхищенный конструктивизм, лишенный украшений, кристаллический, но на поверхности близкий конструктивизму “Баухауса”. За этими формами прячется ярость, она неистово вторгается в пустоту. Кровать тут выдвижная, как в страшной сказке. Стеллажи в библиотеке поворачиваются и так и эдак, а современный скоросшиватель спрятан в нише, из которой он выпрыгивает, как черт из табакерки»[507]. Сам Клавель наверняка согласился бы с такой интерпретацией, он считал себя скорее разработчиком теллурического, чем просветителем. Клавель, приехавший в Позитано из Базеля, довольно поздно обратил внимание на теории другого жителя Базеля – Иоганна Якоба Бахофена. Но когда это все-таки произошло, Клавель немедленно взял на вооружение его мифологическое матриархальное учение о формах и начал говорить о своей башне как об «архитектуре хтонического»[508].

Но странная фигура Клавеля – это лишь внешнее проявление, а кабинет бытовых ужасов – лишь симптом. Причина всего демонизма кроется в другом: Клавель становится демоном, поскольку утрачивает всякое чувство меры. Пустоты, изначально служившие для защиты от водяной слизи, сами по себе превращаются в необозримую, иррациональную структуру. «Никто не может постичь топографию этого лабиринта, ты ползешь по нему два часа и не знаешь, увидел ли ты хотя бы половину проходов»: «Бесконечные лестницы, извивающиеся кишки проходов, крадущиеся к помещениям»[509]. Журнал «Berliner Illustrierte» отмечает, что без проводника из этого «лабиринта ходов» [510] не выбраться. В аквариуме Кракауэр, в отличие от Адорно, не обратил особого внимания на слизняков. Его больше интересовала пористость, трубчатые системы, геометрические узоры, они напомнили ему о «кровеносной системе» башни Клавеля. У Кракауэра пористость уже в момент фиксации самого понятия становится демонизмом, в то время как у Адорно она была лучшим средством от демонизма.

Жильбер Клавель: борец за свободу или диктатор?

Государственный архив города (PA 969 E 2)

В поэтической интерпретации Кракауэра Клавель относится к тем промежуточным созданиям, которые нашли в Позитано столь благодатную почву. Одержимость Клавеля «происходит от вгрызания и сверления, от бессмысленной жажды углубляться в скалы, которая кажется вдвойне бессмысленной от того, что реализуется с помпезными техническими вложениями»[511].

Хоркхаймеру в работе «Эгоизм и освободительное движение» не пришлось повторно употреблять слово «помпа»; с помощью политического опредмечивания, к которому Адорно прибегает редко, он показывает разные ипостаси этой помпы: харизму вождя и его субвождей, всевозможные государственные символы вроде гербов и флагов, разнообразные формы церемоний и нарядов.

В работе Хоркхаймера заметен гораздо больший интерес к реальной политике, по сравнению с тем, что мы привыкли видеть у Адорно. Последний обычно видит свою задачу в том, чтобы перенести отношения власти в буржуазно-меланхоличный внутренний мир. Впрочем, этот аспект в тексте Хоркхаймера тоже присутствует. Он не просто демонстрирует политические уловки правящей касты. «Все эти противоречия присутствуют и в жизни среднестатистического буржуа»[512]. В числе прочего Хоркхаймер демонстрирует и интернализацию костюмирования как «болезненную фантазию» [513] правящего субъекта. И Беньяминово низведение барочного властителя до полоумного меланхолика в книге о барочной драме, и адорновская драматизация фантазий Кьеркегора не прошли для Хоркхаймера бесследно.

И все же Адорно расставляет акценты в своем объяснении помпезного костюмирования не так, как Хоркхаймер. Даже если оно вошло в плоть и кровь среднего буржуа, у Хоркхаймера костюмирование все равно имеет политическую мотивацию. Адорно же видит «смертельную обреченность самопровозглашенного героизма, и эта обреченность может быть источником помпы. Костюмируются не политические интересы власти, а личная смерть – таким вот образом Адорно сумел на третьей странице своей работы о Вагнере втиснуть «Эгоизм и освободительное движение» Хоркхаймера в свою модель «вкладывания в мертвое». И едва мы успеваем оглянуться, как следуют стремительное «прозрение» относительно истинного состояния «костюмированного мирного героя» и катастрофа: герой оказывается погребен под развалинами Капитолия.