Аэроплан для победителя

Лабрюйер громко расхохотался. Это был дурной смех, ответ организма на перевозбуждение, попытка души выплеснуть обиду и злость – хоть таким странным способом.

– Про пьесу, извините, не слыхал. Так вот, кому-то не просто нужно было, чтобы Дитрихс умер, а чтобы на свет появился другой человек, с другими документами, с другим прошлым, готовый выполнять опасные поручения. Кому-то, кто в состоянии обеспечить воскресшего покойника безупречными документами и деньгами… вполне материальными деньгами…

Лабрюйер вспомнил про пятьсот рублей. Это что же получается – он тратил деньги Енисеева? А с чего бы Енисеев вдруг отвалил ему столь солидную сумму?

– Итак, реинкарнация Дитрихса…

– Что? – хором спросили Лабрюйер и Стрельский.

– Его посмертное воплощение, господа. Эта пакостная реинкарнация угнездилась на солитюдском ипподроме. Там множество людей бывает – конюхи, механики, авиаторы, их ученики, коновалы, плотники, рабочие с завода «Мотор», служители, что за летным полем смотрят, наездники, наконец, которые там днюют и ночуют. Вообще любопытные дела творятся на этом ипподроме. Я не только убийство фрау фон Сальтерн имею в виду. Одно то, что Дитрихс под чужим именем обретается там, где господин Калеп при помощи госпожи Зверевой работает над усовершенствованием аэроплана, в котором заинтересовано наше военное ведомство, уже о многом говорит. Не так ли, брат Аякс? Гоняясь за убийцей фрау Хаберманн, вы одновременно ловите очень опасную сволочь…

– Вам-то что за дело до этой сволочи? – сердито полюбопытствовал Лабрюйер.

– Есть мне до нее дело. Господин Стрельский, опишите мне, пожалуйста, эту мизансцену – кто и где находился, когда сбежала фрау Хаберманн…

Глава тридцатая

Лабрюйер пошел искать Танюшу и Николева, чтобы отпустить молодоженов домой. Он предвидел, что Стрельский, обрадовавшись случаю, изобразит перед Енисеевым в лицах все, что происходило на ипподроме, и особенно талантливо исполнит роль «катафалка», несущегося на молодоженов.

Парочка была поблизости. Танюша с Алешей честно крались за Енисеевым и очень удивились тому, что он вступил в переговоры со Стрельским и Лабрюйером.

– Тревога отменяется, – сказал им Лабрюйер. – Поезжайте домой.

– Но почему?! – возмутилась Танюша.

– Потому что случилась ошибка. Енисеев не убивал фрау фон Сальтерн.

– Как не убивал? Значит он – не Дитрихс? А как же тогда попал к нему портсигар?

– Подбросили.

На душе было пасмурно. Ощущение он мог бы выразить лаконично: «не сбылось». Его погоня была погоней не за убийцей, а за Енисеевым, который сделал из него ширму для своих загадочных дел и выставил на общее посмешище. «Два Аякса исполняют качучу на крыше цветочного киоска!» «Два Аякса сломали трубу коптильни!» «Два Аякса похитили купальную машину!»

Лабрюйеру не раз приходилось разоблачать мнимые алиби, а теперь он сам сделался ходячим алиби этого усатого черта.

– Но тогда убийца – Таубе! – воскликнула Танюша. – Он ведь не тот, за кого себя выдает! Он где-то стянул визитные карточки настоящего Таубе! Значит, он – Дитрихс!

– Погодите, Тамарочка, погодите!..

Лабрюйер вспомнил – Таубе был на ипподроме в тот день, когда там познакомились Сальтерн и Селецкая. Именно тогда Танюша получила от него визитную карточку. И девушка была очень недовольна тем, что этот человек крутится вокруг Зверевой. Так, значит, Таубе?

Он ведь был на ипподроме, когда пропала фрау Хаберманн. Когда он приехал? Могло ли у него быть дело возле ворот? Ворота распахнули, чтобы вползли две телеги с сеном, но, может быть, явилось еще что-то, связанное с Таубе?

Лабрюйер не хотел разгадывать эту загадку, с него было довольно, что Селецкую отпустили. К фрау фон Сальтерн он был равнодушен, сам Сальтерн навеки утратил его уважение. Но мысль жила сама по себе, помимо его воли; мысль суетилась, выдергивала из воспоминаний слова и картинки, лепила какую-то новую сущность.

– Какого черта?.. – пробормотал он.

Ему это вовсе не требовалось. Енисееву зачем-то понадобился Алоиз Дитрихс – ну так сам пусть за ним и гоняется.

Но следовало поступить достойно. Передать в енисеевские руки все сведения – и послать его ловить ветра в поле. И пропади пропадом «Прекрасная Елена»! Лучше уж до скончания дней петь в церковном хоре!

– Тамарочка, пойдем, сами ему все скажите про Таубе, – попросил Лабрюйер. И он подвел девушку к скамье, где совещались Стрельский и Енисеев.

– Вот, расскажите этим господам все, что знаете, и как злодеи дважды покушались на вашу жизнь, и как вы пометили автомобиль, и как его теперь ищут. А я все, что мог, сделал… Про поезд, застрявший у переезда, доложили? – строго спросил он Стрельского. – Про вонючую банку доложили? Что еще? Про парнишку с цидулкой доложили? Значит, я могу перекреститься с облегчением и уходить к чертовой бабушке!

– Какая цидулка? – удивился Стрельский.

– Та, которую парнишка по ошибке Мюллеру отдал.

– Точно, была бумажка с каким-то немецким названием, – согласился Стрельский. – «Гросс…» Что-то большое?

– Гросс-Дамменхоф.

– Что это? – спросил Енисеев.