Аэроплан для победителя

– Я бы выдал, я бы охотно выдал вам и все жалованье. Но я не желаю искать вас по всем кабакам и приводить в чувство перед концертами холодной водой и тумаками, – ответил Кокшаров. – И двух недель не прошло, как вы получили неплохие деньги. Жалованье ваше будет выдано, как и уговаривались, в начале следующего месяца.

– Мне очень нужны деньги… – пробормотал Лабрюйер.

– Господин Лабрюйер, вы уже не мальчик, – вмешалась Терская. – Сейчас вы скажете, будто деньги нужны, чтобы помочь Селецкой. Я знаю, вы занялись частным сыском и надеетесь обставить полицию. Но, господин Лабрюйер, все мы с удовольствием читаем пятикопеечные выпуски похождений Пинкертона, и все мы прекрасно понимаем, что беллетристика и жизнь – это, это…

– Как гений и злодейство, вещи несовместные, – подсказал цитату Кокшаров.

– Да, благодарю. Господин Лабрюйер, вы не гимназист, начитавшийся приключений сыщика. Вы взрослый человек. Нанять хорошего адвоката – вот и все, что тут можно сделать. Вы ведь внесли свой вклад? Внесли. Ради бога, ничего не затевайте! – воскликнула Терская. – Я вас умоляю! Как будто мало нам неприятностей! Как будто мало вам визитов в участок! Боже мой, боже мой, что делается?!

Лабрюйер, в отличие от Стрельского, не видел пока разницы между истерикой натуральной и отлично сыгранной. Тем более что среди актрис считалась хорошим тоном экзальтированность с хватанием за виски, взыванием к небесам и прочими аксессуарами. На отвратительные сцены с воплями, руганью и разрыванием платья на груди Лабрюйер насмотрелся, а истерика светская, изысканная, артистическая, была для него внове, тем более что она обычно начиналась на пустом месте.

Зато Кокшаров прекрасно понял, что Терская пришла ему на помощь.

– Бога ради, Лабрюйер, ступайте, ступайте! – призвал он. – Зинаида, Зинаида!.. Воды?!

Он усадил свою подругу в плетеное кресло, непременную принадлежность дачи на штранде, и, утешая ее, перестал обращать внимание на Лабрюйера. Тому оставалось только уйти. Кокшаров с Терской даже не дали ему возможности сказать, что деньги нужны совсем для другого дела – с утра отвезти Стрельского в Ригу, к знакомому врачу, в чьих знаниях Лабрюйер был уверен.

Во дворе его остановил слышавший эту сцену Лиодоров, мужчина томный и тоже склонный к бурно-трагическим монологам.

– Не вовремя, Лабрюйер, – сказал он, – совсем не вовремя. Думаете, при ней он вам хоть рубль даст?

Ничего на товарищеское замечание не ответив, Лабрюйер пошел искать Стрельского. Тот как раз брился, собираясь в дорогу.

Они вышли на Морскую и направились к станции Майоренхоф.

– Что-то вы, мой юный друг, мрачноваты, – заметил Стрельский.

– Это мое естественное состояние.

В Риге они вышли на Двинском вокзале и вскоре были у дверей телефонной станции. Там у Лабрюйера имелись знакомцы. Оставив Стрельского с ними, он побежал ловить ормана.

У него была еще одна возможность раздобыть деньги.

Лабрюйер рассчитывал застать Сальтерна дома, в причудливом здании на улице Альберта. Тот действительно сидел в своей квартире, мрачный, с неподкрученными усами и даже, кажется, неумытый.

– Это вы, господин артист? – спросил он. – Какая дура эта Круминг, впускает, не спросив… А я жду своего адвоката. Хотя – какой смысл?

– Господин Сальтерн, я пришел просить помощи, – ответил Лабрюйер.

Беседа шла на немецком языке.

– Какой помощи?

– Госпоже Селецкой. Мы собрали немного денег, ведь ей тоже нужен адвокат. Не можете ли вы…

– Не могу. Я понимаю ваши благие намерения, господин артист, – угрюмо сказал Сальтерн. – Но, к сожалению, вина госпожи Селецкой доказана… Я был вчера в полиции, говорил с инспектором Горнфельдом. Мне очень горько знать, что женщина… Та женщина, которую… Простите, господин Лабрюйер, все это очень печально.

– Нет, господин фон Сальтерн, убила не она. Убийцу знает Вильгельмина Хаберманн, которая от страха перед ним…

– Хаберманн – сообщница убийцы. Невольная, может быть… но лучше ей мне на глаза не попадаться! Старая дура со своей высокой нравственностью вечно лезла не в свое дело! Простите… – неожиданная вспышка ярости завершилась глубоким скорбным вздохом. – Она подговорила Дору ехать в Майоренхоф и умолять Валентину… А потом испугалась возмездия и убежала.

– Это вам Горнфельд сказал?

– Он много чего мне сказал… Простите, не могу вам уделить еще время.

– Но это сущая нелепица! Убийство в беседке! Ни малейшей попытки спрятать труп! Ни малейшей попытки скрыться!

– Бедная женщина не думала, что совершила убийство. Она ударила Дору булавкой, но Дора, как объяснил Горнфельд, умерла не сразу. Она еще несколько секунд стояла. И даже завернулась в шаль. Госпожа Селецкая выбежала, и лишь тогда Дора упала…

Лабрюйер вспомнил – действительно, головку булавки не сразу увидели из-за этой проклятой шали.

– А вам не приходило в голову, что вашу супругу убили в другом месте? И труп перенесли в беседку?

– У моей покойной супруги не было врагов. И не могло быть. Только одна женщина ее ненавидела…

– Разве Селецкая знала вашу тайну?

– Она узнала тайну той ночью, от Доры. Но она догадывалась! А теперь и вся Рига знает. Что со мной будет – непонятно.