Аэроплан для победителя

Лабрюйер не имел дела с Фальстафом, но общий смысл тоски об ушедшей молодости понял.

– И ладно бы по тротуару. А тут ведь – солома вперемешку с навозом, или не солома? – Стрельский комично принюхался.

– Насколько я знаю, в здешних краях часто используют торф. Пошли, пока телеги не притащились. А то придется ждать, пока они проползут в ворота.

Лабрюйер взял из автомобиля свою щегольскую тросточку. Покупал – думал, что с ней будет больше соответствовать образу артиста. А вот ведь и пригодилась.

Войдя на территорию ипподрома, Лабрюйер со Стрельским стазу увидели человека, который мог знать про конюха Авотинга. Навстречу им шел высокий парень с навозными вилами на плече – небритый, в холщовых штанах, опорках на босу ногу, расхристанной рубахе и картузе – вроде тех, которые носят здешние крестьяне.

– Послушай, милейший, – обратился к нему Лабрюйер, и тем разговор кончился: парень замотал головой, замычал, показывая рукой на рот, и все это проделал так выразительно, что Лабрюйер сообразил: это глухонемой.

Парень ушел за ворота – видимо, встречать телеги, а Лабрюйер и Стрельский направились к длинному зданию, которое могло быть только конюшней, прошли вдоль длинной стены с маленькими окошками на высоте головы Стрельского, повернули за угол и заглянули в широкие двери, больше похожие на ворота.

Конюшня оказалась сквозной – в другом торце здания тоже были распахнутые ворота. Там возле шорной собрались мужчины – судя по доносящимся нервным голосам, обсуждали какое-то лошадиное недоразумение. Лабрюйер посмотрел себе под ноги – и понял, что через всю конюшню не пойдет. Попав в кокшаровскую труппу, он с первых же денег принарядился и вовсе не хотел пачкать красивые туфли.

Стрельский был того же мнения.

Пока они обходили конюшню, спор кончился. И у ворот Лабрюйер столкнулся с человеком, вид которого его озадачил.

Танюша, рассказывая, как ночевала в сенном сарае, говорила, что не сразу опознала в человеке с фонариком Енисеева, был под подозрением еще кто-то длинноногий. И вот он явился – в жокейском сюртучке, в высоких сапогах, красивый настолько, что даже Лабрюйер, не склонный восхищаться мужской красой, оценил это.

– Добрый день. Мы ищем конюха Авотинга, – обратился к красавцу Лабрюйер.

– Авотинг в шорной, господа, – любезно ответил красавец и ушел к манежу, где берейторы работали с лошадьми, обучая их брать препятствия, а у ворот собралось несколько всадников на породистых лошадях.

– Аристократ, – заметил Стрельский. – Порода чувствуется.

– Или воспитание.

– Нет, это кровь. Я на всяких франтов нагляделся. Бывает еще, что в простом семействе вдруг девочка или мальчик – словно феи дитя подбросили. Чаще всего этому имеется простейшее объяснение… – Стрельский усмехнулся. – Наш Алоиз Дитрихс, я полагаю, тоже из таких деток. Вырос в занюханном городишке, воспитания почитай что не получил, а какая выправка! Ведь безукоризненно московского недоросля изобразил! А речь какова? Способность к языкам тоже по наследству передается. Покойный Лиодоров никак французский одолеть не мог. А Савелий два дня с цыганами побалакает – и уже сам по-цыгански трещит, с грузинами – по-грузински. Сам не понимает, на что ему от Бога такая способность дадена…

Они вошли в конюшню и опять спросили про Авотинга. Им указали на коренастого низкорослого дедка с желто-седыми усами, в старой тужурке, в высоких сапогах, в фуражке, когда-то бывшей форменной, но лишенной кокарды или хоть бляхи на околыше. Авотинг выслушал Лабрюйера, но окончательно понял – лишь когда Лабрюйер показал на колено Стрельского и свою щиколотку.

– Вы не знаете чухонского языка? – спросил Стрельский.

– Здесь не чухонский, здесь латышский. Я несколько слов употребил, если вы заметили. Но слова «щиколотка» я просто не знаю, и слово «ревматизм» в латышском языке, боюсь, отсутствует, а мазь они сами на немецкий лад называют.

Авотинг пошел в какую-то конурку возле шорной, вынес завязанную тряпочкой стеклянную банку, назвал цену. Мазь действительно оказалась вонючей.

– Лошадям-то все едино, а нам как, этой дрянью намазавшись, на сцену выходить? – спросил Стрельский, пока Лабрюйер расплачивался. – Дамы нас убьют.

– Намажемся на ночь глядя. Авось к утру выветрится.

Ровно пять секунд спустя Лабрюйер понял свою ошибку. Нужно было отложить покупку мази до того времени, как при помощи Танюши удастся хоть что-то выяснить про черный «катафалк». А слоняться по ипподрому, имея при себе такое вонючее сокровище, – сомнительная радость.

Он стоял с банкой в руке возле входа в конюшню и морщился. Стрельский предусмотрительно отошел.

– Посторонитесь, – сказали Лабрюйеру сзади. Он обернулся и понял: посторониться нужно, потому что выводят красивую и игривую кобылку, оседланную дамским седлом.

Среди наездников, составивших Рижское общество верховой езды, были и дамы. Некоторые из них, самые отчаянные любительницы, одевались по-мужски. Но не все хотели хвастаться стройными ножками в кавалерийских сапогах.