Аэростаты. Первая кровь

Противное выражение, проступившее на ее лице, вмиг излечило меня. Я нисколько не огорчился, только испытал облегчение при мысли, что не попался на удочку. Если бы Эдит действительно меня любила, она бы обрадовалась, что я здоров. А главное, этот оскорбленный вид многое мне сказал о ее натуре.

После этой истории у меня появился весьма мудрый рефлекс: никогда не влюбляться в женщину, не видев ее рассерженной. Досада обнажает глубинную личность. Кто угодно может разозлиться, и я в том числе, но разница между здоровым гневом и оскорбленной миной – непреодолимая стена. Оскорбленная мина пресекает у меня кристаллизацию[23].

Вернувшись в школу, я узнал, что Жак проболтался про мою ахиллесову пяту. Надо мной все издевались:

– В обморок, значит, падаем от вида крови?

Терять друга – тяжелое испытание. Десять лет дружбы с Жаком вылетели в трубу. Я не показывал, как мне больно. Мне было пятнадцать, я только что пережил свой первый поцелуй и первое предательство.

На последней парте сидел мальчик с бесстрастным лицом, все время изучавший непонятно что. Я пересел к Юберу и увидел, что он чертит иероглифы.

– Китайский учишь?

– Это японский, хоть и довольно похоже.

– А зачем?

– Затем, что это само собой разумеется.

В его голосе не было ни капли спеси. Я стал его расспрашивать и выяснил, что он уже говорит и пишет на санскрите. Причем Юбер нисколько не походил на отличника. Он им, впрочем, и не был: по математике, естественным наукам и физкультуре он успевал еще хуже меня, а это кое о чем говорит.

– Я падаю в обморок при виде крови, – сразу признался я.

– Да, я что-то такое слышал.

– Ты думаешь, что это смешно?

– Я ничего об этом не думаю.

Он часто так отвечал.

Юбер ни у кого не вызывал особых чувств и был безразличен ко всем, в том числе к самому себе. Мы сделались неразлучны, вроде Кастора и Поллукса. Учителя называли нас “Дюртинотомб” или “Нотомбидюрт”. Юберу Дюрту были совершенно чужды любые споры вокруг эго, обид или тестостерона.

Однажды я захотел его поразить и сказал, что уже целовал девушку в губы.

– И как, хорошо? – спросил он спокойно.

– Офигительно.

Он принял информацию к сведению, словно собирался со временем ее проверить. Пошел по шерсть, вернулся стриженым: не я его поразил, а он меня.

До окончания школы у меня не было других друзей. Юбер сделал мне много хорошего. Его ум и кротость оставили во мне след – во всяком случае, мне хочется так думать.

Я начал изучать право в университете Намюра, единственного бельгийского города, который пощадил Бодлер[24]. Я снимал квартирку-студию вместе с Анри, он тоже учился на первом курсе юридического факультета. Это был очень красивый парень, обаятельный и по-человечески приятный. На неделе мы с ним потехи ради якшались со всяким намюрским сбродом. А на выходных возвращались в Брюссель и ходили на одни и те же званые вечера. Мы были дети из родовитых семей, нам бы в голову не пришло отправиться туда без смокинга, пусть даже смутно сознавая, что в восемнадцать лет подобная экипировка выглядит комично.

На одном из светских раутов Анри подошел ко мне со страдальческим видом; мне стало любопытно.

– Я влюблен, – признался он.

Я расхохотался.

– Ничего смешного. Она меня не любит.

– Ты про кого?

Он показал на высокую девушку, красивую, но какой-то очень вычурной красотой.

– Ее зовут Франсуаза.

– Она красивая, но холодновата, нет?

– Ты не понимаешь. Я могу умереть от любви.

– Так поговори с ней, дубина!

– Я пытался. Она отвечает междометиями и смотрит в сторону.

– Не отступай.

– Я за ней уже три вечера ухаживаю! А в ответ – одна скука.

– Вот дура! Ну и отстань от нее.

– Говорю же, я без ума от любви.

– Напиши ей письмо.

– Штук тридцать уже написал. Смотри.

Он вытащил из карманов какие-то мятые бумажки и протянул мне. Развернув их, я прочитал всякую чушь.

– Ты ей передал свою пачкотню?

– Нет.

– Тогда не все потеряно. Хочешь, я ей напишу от твоего имени?

– Ты настоящий друг.

Назавтра я взялся за дело. Писать любовное письмо – фантастическое занятие! От себя я ни разу не писал таких писем и теперь упивался, затейливо складывая пламенные слова. Я отнес Анри плод своих трудов, он читал, вытаращив глаза.

– Ты что, сам влюбился во Франсуазу?

– Она не в моем вкусе.

– Если и после этого она меня не полюбит, значит, случай безнадежный.

Он подписал письмо и отнес на почту. Через несколько дней намюрская консьержка подсунула под дверь нашей квартирки конверт. Анри, побледнев, схватил его.

– Я любим! – вскричал он и протянул мне послание Франсуазы.

К моему изумлению, писала Франсуаза великолепно, сердечно и умно. Если б не ее ледяное лицо, я бы и сам мог влюбиться.

– Это твоя заслуга, Патрик. Я ее увижу на этих выходных, на вечере у Кеттенисов.

Я тоже был туда приглашен и мог наблюдать за их встречей.

Девушка была все так же красива, но неприступна, как никогда.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Анри, отходя от нее.

– Робеет, – предположил я.

– Можешь написать ей за меня еще раз?