Афанасий Фет

Фет увидел замысел реформы в том, чтобы этот здравый смысл, основанный на опыте, знание не только уголовных законов, но и законов жизни пришли на смену бюрократическому формализму в жизни всего государства, призывавшего в систему управления людей, подобных ему, — разумных, состоятельных, патриотично настроенных, серьёзно относящихся к сложившимся условиям национальной жизни и готовых исправлять и улучшать её исходя из практических соображений её процветания. Так Фет, в общем, и резюмировал свою мотивацию баллотирования на эту должность, которую исполнял десять с половиной лет: «Наглядевшись в течение шести лет на великолепные результаты единоличного управления посредников, я, принимая единоличную власть судьи, был уверен, что, помимо всех формальностей, ясно понимаю основную мысль Державного Законодателя: дать народу вместо канцелярских волокит — суд скорый, милостивый к пострадавшему, а потому самому и правый. Я понимал, что главная гарантия суда — в его гласности и постоянной возможности обжалования, что самые законы суть только компас и морская карта для ограждения кормчего от утёсов и отмелей; но что эти формальности только излишняя связь там, где кормчий и без этих пособий видит прямейший путь в пристань»^{459}. В таком духе Фет и решил действовать на новом поприще.

Он сразу отказался от многих формальностей: например, быстро оставил попытки обращаться к крестьянам на «вы»: «В первое время не оглядевшись на занимаемом месте, я, подобно другим мировым судьям, стал говорить крестьянам на суде: вы, в подражание французским судьям… Но когда свидетельница-старуха крестьянка сказала мне: „я уж тебе два раза говорила, что была одна, а ты мне всё вы“, — я исцелился совершенно от этого приёма, даже непонятного русскому человеку»^{460}. Фет не стремился ограничить сферу своей компетенции узкими рамками закона и в определённых случаях брался решать дела несудебные, видя в этом отличие разумного опытного человека от зашоренного, не видящего дальше служебных инструкций и уставов бюрократа. «Умница Толстой, — писал он Боткину 5 июня 1868 года, — предупреждал меня, что главная трудность в несоразмерности сил и требований нашего брата (идеалиста) с мелочностью задачи. Самый лучший чиновник тот, у кого способностей и запросов как раз хватает на насущное дело. <…> Такой судья чиновник ни за что не примет неподсудной ему жалобы крестьянина на крестьянина, хотя бы истец был видимо и безбожно ограблен. — Я постоянно в важных случаях принимаю такие жалобы, иначе отказался бы от звания судьи, уступая место чиновнику»^{461}.

И на этом пути он часто добивался успеха. Так произошло с пожилым крестьянином, который требовал от него развести его дочь с мужем на том основании, что муж заставляет её доить корову и выполнять другие домашние и сельскохозяйственные работы, к которым дома она не привыкла. Фет не смутился тем, что формально ситуация не подлежала его юрисдикции:

«— Муж тебе завёл корову, а ты это называешь мученьем. Если тебя отец ни до чего не допускал, тем хуже; а ты должна слушаться мужа, а не отца, который ходит да тебя смущает.

— От него-то вся и беда! — воскликнул парень.

— А ты зачем его к себе пускаешь? Гони его вон!

— Как! Меня-то?

— Известно, тебя-то!

— Как же это так?

— Кулаком по шее! Ты отдал добровольно дочь в чужой дом, а в чужой дом можно ходить, только угождая хозяину, а супротивника закон дозволяет наладить в шею. Поэтому в последний раз говорю вам: не желаете ли подобру-поздорову помириться?

— Меня, — снова восклицает молодая, — куда угодно, но только не с ним жить.

— Это, матушка, дело твоё! Я вызвал вас только для мировой, а то дело ваше крестьянское, и я его сейчас же передам на волостной суд. А ты знаешь, что там непокорных баб дерут, и помяни моё слово, что тебя в следующее же воскресенье отлично высекут. Так вот либо миритесь хоть на время, либо передам ваше дело на волость.

Последовала мировая. А месяца через полтора бывшая у нас в гостях помещица О-ва сказала мне: „А уж как вас столяр с молодою женою благодарят! как голубки живут“»^{462}.

Здесь Фет счёл своей задачей не внедрение в головы крестьян идеи о человеческом достоинстве и правах женщины, а сохранение семьи — важнейшей опоры и ценности народной жизни, и, не смущаясь, прибегнул к угрозе телесными наказаниями, считая их тоже частью крестьянской жизни, которую он менять не уполномочен. Впрочем, сторонником наказаний Фет уже выступал в своей публицистике и продолжал настаивать, что страх перед ними — вполне благодетельное воспитательное средство. В статье «Отголосок сельского судьи» (сентябрь 1874 года) он резюмировал свой опыт: «Кабинетные люди легко поддаются психологической потребности всё обобщать. Нередко раздаётся фраза: никакие меры наказаний не уменьшают зла. Жизнь не оправдывает таких обобщений, показывая на опыте, что иные преступления не уступают наказаниям, но зато другие видимо состоят с ним в обратной пропорции»^{463}.