Афанасий Фет

Во второй половине 1878 года он увлечённо работал над сочинением, которое сначала носило солидное наукообразное название «О современном умственном состоянии и его отношении к нашему умственному благосостоянию», а в завершённом в декабре варианте — более хлёсткое: «Наша интеллигенция». Фет повторяет давно сложившиеся у него взгляды на просветительские идеи, свободы равенства и братства как абстракции, не имеющие отношения и невыполнимые в реальной жизни, не имеющие никакой почвы в России (поскольку русский крестьянин вовсе не пролетарий, а скорее мелкий собственник), на «семинаристов», использующих эти идеалы для разрушительной деятельности, а также на недалёких дворян, «землевладельцев средней руки», являющихся основными подписчиками подрывных изданий, где такие идеи проповедуются, и потому в странном ослеплении действующих против собственных интересов, финансируя своих главных врагов. Завершив этот труд, Фет отдал его на утверждение двум теперь самым важным для него судьям — Страхову и Толстому. Обоим фетовский опус не понравился не столько содержанием (против него они не возражали), сколько формой — показался нелогичным, непоследовательным, невыдержанным по тону; печатать его даже в переделанном виде Страхов и Толстой не советовали. Фет принял их приговор — трактат «Наша интеллигенция» так и не увидел свет при жизни автора.

Не была опубликована и ещё одна статья, также написанная в конце эпохи Александра II, в октябре — ноябре 1879 года, в которой Фет нападал, опять же из глубоких философских и юридических оснований, на второго ненавистного врага — общину. Статья так и называлась «Общинное владенье»; заглавный институт разоблачался в нём как основанный на логической ошибке.

Были и более глубокие причины, по которым Фет не стал печатать свои публицистические опусы. Вполне возможно, что он ощущал их несвоевременность. Время, в которое Фет устраивал в Воробьёвке «дворянское гнездо», погружался в тонкости философии Шопенгауэра и сложности перевода его терминологии, подводил логические основания под разоблачение просветительских фикций, было одной из самых ярких и запоминающихся эпох в российской истории. Радикально настроенная молодёжь, создав организацию «Народная воля», перешла к вооружённой террористической борьбе с правительством за ненавистную Фету общину и логически противоречивые и никому не нужные, с его точки зрения, идеалы свободы и равенства. С выстрела Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова и убийства Сергеем Кравчинским шефа жандармов Мезенцова (1878) покушения на крупных правительственных чиновников, а вскоре и на самого императора следовали одно за другим. Общество либо оставалось равнодушным, либо склонялось на сторону отчаянных «семинаристов».

Страхов сообщал Фету 28 октября 1878 года: «Петербург, разумеется, тот же, каким был. Странно сказать, но убийство Мезенцова не сделало почти никакого впечатления в обществе — просто интересный случай и больше ничего». Фет отвечал 31 октября: «Что убийство Мезенцова не произвело действия, понятно. Это-де маленькая заносчивость со стороны честных ревнителей истинно полезного и честного дела. Это немного несвоевременно и только потому так выходит курьёзно. Это-де нисколько не должно мешать честной литературе продолжать своё святое дело разрушения отжившего строя. Это-де нисколько не мешает пьедесталам Некрасова и Щедрина в ущерб ни на что не годных Тютчева, Полонского и т. д. Стоит ли заботиться об украшении дома, назначенного к срытию. Ваше, мол, жилье только временное, а уж мы знаем, как всё устроить»^{526}. За его иронией кроется ощущение бессилия: когда общество либо равнодушно, либо сочувствует или, ещё хуже, потворствует террористам, ни правительство, ни правая публицистика не в силах переломить ситуацию: ни деятельность министра народного просвещения Дмитрия Толстого, ни «диктатура сердца» графа Лорис-Меликова, ни репрессии, ни увещевания не могли повлиять на развитие событий.

Конечно, Фет не был блестящим публицистом, чей голос мог повести читающую публику в противоположном направлении (подобно Каткову, заставившему в 1863 году большую часть общества отвернуться от восставших поляков). Впрочем, тогда на это не был способен никто; России предстояло дойти по пути противостояния радикалов и правительства до того, что какая-то из сторон истечёт кровью.

Уважение к эрудированности Страхова в естественнонаучной и философской сферах перешло у Фета в доверие к его мнению о поэзии. Теперь он посылал другу только что родившиеся стихи, просил честного суждения и внимательно относился к замечаниям. Страхов в ответных письмах по большей части выражал восторг, но мог и предлагать правку, делая это более деликатно, чем прежний «ареопаг». Так, 24 февраля 1879 года в ответе на письмо, в котором Фет послал ему замечательное стихотворение «А. Л. Бржеской» («Далёкий друг, прими мои рыданья…»), Страхов пишет:

«Ваше последнее стихотворение — какая прелесть!

Кто скажет нам?..

И в ночь идёт, и плачет, уходя.