Афанасий Фет

Как это тепло и трогательно! Один знакомый нашёл только, что огонь не может плакать. Тонкое замечание! Посмотрите пунктуацию Ваших стихотворений: я её делал — хорошо ли?»^{527}

Фет отвечал: «Вашу интерпункцию „с болезненным дыханьем, что жизнь и смерть?“ нахожу гениальной, а потому правильной. Вам надо издавать поэтов. Это младенцы»^{528}.

Стоило Страхову сделать замечание: «Теперь о Ваших стихах. Твердя их и любуясь ими, я нашёл в них два пятнышка и предлагаю их на Ваше усмотрение. Два раза употреблено слово оный, и два раза глагол хранить…»^{529}, — как Фет отвечал: «Какой Вы милый, толковый и щепетильно аккуратный человек. Замечания Ваши о стихотв[орениях] — на вес золота. Я исправляю так и считаю излишним толковать такому человеку, как Вы, мотивы; вместо „Что в оный день твой светлый“ — „Что в звёздный день“… Вместо „храню в груди“ — „ношу в груди“»^{530}.

Постепенно Страхов превратился для поэта в своего рода редактора, при этом вносимые с его подачи поправки намного бережнее, гораздо менее бесцеремонны, чем тургеневская правка, и раздражают исследователей творчества Фета существенно меньше. Может быть, даже более важная функция Страхова заключалась не в критике, а в готовности хвалить, выражать радость, которую доставляло ему появление нового стихотворения Фета, поддерживая тем самым уверенность автора в своих творческих силах. Ему поэт мог написать, не боясь услышать в ответ иронию: «Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки»^{531} (письмо от 27 мая 1879 года).

Кроме того, Страхов был готов выступить своего рода литературным агентом Фета. В отличие от оторвавшегося от литературной среды поэта он вполне сохранил свои журнальные связи и использовал их для публикации фетовских произведений в новых журналах. «…Прибегаю к энергическим мерам и на этой неделе буду продавать драгоценные камни Вашей поэзии»^{532}, — сообщал Страхов в письме от 23 января 1879 года о своём намерении предложить новые стихотворения Фета в только что открывшийся умеренно консервативный журнал «Русская речь», где в критическом отделе подвизался один из тогдашних немногих активных защитников чистого искусства и врагов «мужиковствующих писателей» Евгений Львович Марков. Другим изданием, согласившимся поместить на своих страницах фетовские стихи, стал открывшийся в том же году «тонкий» иллюстрированный еженедельник «Огонёк», где тоже печаталось немало единомышленников Фета. Оба журнала стихи опубликовали. Страхов безоговорочно принимал важные для Фета и давно установленные им правила: ни одного произведения даром (при отсутствии для обратного особых причин или обстоятельств), гонорар — 25 рублей за стихотворение независимо от объёма, — торговался и передавал полученные деньги своему «патрону».

Однако большого заработка лирика Фету не давала. Продолжался период поэтического затишья. В созданных в первые воробьёвские годы стихах — возможно, под влиянием работы над переводом «Мира как воли и представления» — усиливается философская линия в её менее удачном варианте: попытки умствования, создание аллегорически плоских и одновременно тёмных образов. Их можно видеть в стихотворениях «Смерть» и «Никогда», напечатанных в девятом номере «Огонька» за 1879 год, и в опубликованном в 1880-м «Ничтожестве». Так, в первом жизнь уподобляется тонкому льду над океаном-смертью, по которому ходят слепцы, каждый миг рискуя провалиться; смерть подо всем, что они любят и надеются удержать. Этот живописный, хотя и умозрительный образ плохо сочетается с финальной сентенцией: слова «Но если жизнь базар крикливый бога, / То только смерть его бессмертный храм» как будто переводят жутковатое, но поэтическое изображение страха смерти в скучноватое назидание. Претенциозно и натужно выглядит второе стихотворение — своеобразная баллада о мертвеце, восставшем из гроба, оказавшемся где-то вне времени и пространства и просящем смерть вернуть его обратно в своё царство. Особенно слабым выглядит претенциозно названное «Ничтожество», где Фет рифмует «мирозданье» и «созданье», «познанье» и «отрицанье», оперирует словами «бездонность», «добро и зло», не очень поэтическими субстантивированными «прискорбное» и «страшное», формулирует сентенции, как будто взятые из книжки Страхова «Мир как целое»:

…Пора узнать, что в мирозданьи,
Куда ни обратись, — вопрос, а не ответ.
А я дышу, живу и понял, что в незнаньи
Одно прискорбное, но страшного в нём нет…

Наиболее удачно из этого философского «цикла» стихотворение «Не тем, Господь, могуч, непостижим…» с его фантастическим образом «мертвеца с пылающим лицом», под которым подразумевается Солнце.