Афера. Роман о мобильных махинациях

На радужном небе заходящее розово-оранжевое солнце в кайме кудрявых фиолетовых облаков, неполная белая луна в зените. На горизонте пугающе-черное небо с островками желто-розовых облаков. Огромные сиреневые капли дождя, медленно летящие из стальных облаков…»

«Боже мой, – подумал Картье-утренний, Картье-беззащитный, – а ведь как точно она все это «схватила»?! Именно так все и было на небе, но я тут же забыл, а она словно сфотографировала». Он продолжил читать дальше, с жадностью гурмана-новичка, который начал в соответствии с этикетом, но спустя минуту, обо всем позабыв, уже лопал так, что за ушами трещало потому, что ведь вкусно, вкусно, объедение читать все это!

«Просто дождя для счастья мало, нужны прозрачные хлопья снега, мягко-синие горошины града. Ни один художник не начинает картину с фона и тем более с неба. Он начинает с самого главного, основного и ключевого, с твоих сияюще-улыбающихся глаз. Моря даже близко не плескалось, но и снега летом не сыскать, и тут стоит приукрасить и написать иссиня-черный волнующийся океан. С пенными волнами.

Картина получается неполной без вздохов, стонов, диалогов и, конечно, без музыки. Музыку тоже можно нарисовать, только сложно и непонятно получится. Потому это будет музыкальная картина, так точнее. С музыкой, подходящей под погоду, под взгляды, под позы, жесты, поцелуи, ласки, под слова, под мысли.

Еще, пожалуй, проблема написать вкус счастья. Делать съедобной музыкальную картину это новшество? Или кондитеры уже пекут что-то подобное? Если пекут, то какие усилители вкуса они добавляют для подлинной передачи вкуса твоей кожи, твоих губ, твоих пальцев, твоей спермы? Наверное, они кладут шоколад и заливают его шампанским. Я бы именно так и сделала.

Необходимо щедро использовать ароматизаторы. Забрызгать полотно духами и феромонами. От этой картины должны убыстряться пульс и кружиться голова. Мне бы хотелось, чтобы всем было ясно – это Полная Картина Счастья.

Ха! Если бы я была художником, но я даже словами это описать не могу. Не быть мне писателем. А коли так, то я останусь самой обычной женщиной и приду к тебе на свидание в новом белье, в новых духах и в легком таком летнем плаще и в туфлях. Да, ты правильно понял, туфли, плащ этот (он еще называется кардиган, но пусть будет кардиганчик, так ласковей звучит) и белье, и все, ничего лишнего.

Как же ты целуешь меня… Я сатанею от твоих поцелуев. Там, куда мы улетаем сегодня, есть отель с видом на море, в нем мы с тобой станем жить. Мы будем отлично смотреться в обнимку на балконе, смотреть в наши планы, как в телевизор, и целоваться. Целоваться, не контролируя свои руки и дрожь в теле. Целоваться до головокружения. Как же ты меня целуешь… Я хочу, чтобы так было всегда. Можно я буду этого хотеть именно так?»

Картье сидел оглушенный, в глазах его буквы затеяли хоровод, в ушах стоял серебряный перезвон, словно где-то играли на струнных, перебирая задумчиво пальцами, вот только инструмента он не мог разобрать, потому что не знал, что это арфа, ведь бог любви всегда играет на арфе, задумчиво подбирая для новых влюбленных мотив их собственной песни.

Он занес руки над кнопками, чуть помедлил и ответил:

«Твой голос звенит, словно Божий ручей.

Мы вообще прекрасно смотримся вместе. Когда я рядом с тобой, мне хочется носить шейный платок, очки, такие дурацкие, без диоптрий, знаешь? – и покусывать губы: нервно, когда мои губы не целуют тебя. Твой язык, твои пальцы, запах твоих волос, кожа твоя бархатная, ты невероятная женщина. Ради того, чтобы понять это, мне стоило тогда напиться. Вот только ради этого. И я не шучу совершенно. Я очень хочу еще и еще держать тебя на руках, чтобы ты вновь обвилась вокруг меня, гладила мою шею своими восхитительными пальцами.

С тобой мне хочется жить, радоваться каждому дню так же, как я радуюсь этому утру, и сердце мое переполняет нежность к тебе».

Весь охваченный любовной лихорадкой, Картье принялся собирать чемодан, без разбора кидая в него вещи, что-то свернул, что-то упало, разбудило маму, и она, ласково отстранив его, принялась любовно укладывать вещи сына: носок к носку, рубашку к рубашке. Картье поцеловал ее в щеку. После маминой укладки можно уже ничего не проверять, все всегда на своем месте, и ничто не забыто, ничего не пропущено. Это счастливый талант, призвание доброй хозяюшки – удел немногих женщин в наше время. Бывшая жена Картье была неряхой, и сейчас, вдруг вспомнив о ней, он содрогнулся от отвращения. На контрасте с Леной, которая (он почему-то был уверен) должна быть чистюлей, Лариса, изменившая ему с бычком по имени Вадик, показалась Картье грязным животным. Стоя под душем, он вспоминал ее скудные стоны, редкие оргазмы, из-за редкости которых он едва не заработал комплекс неполноценности, считая, что не в состоянии как следует удовлетворить ее.