Афера. Роман о мобильных махинациях

Картье вспомнил «корпоративных самураев» Сергея Минаева, своего любимого писателя, довольно хохотнул. Кабы не Минаев, худо было бы офисному планктону. Так бы и прозябал в неведении, какое же он на самом деле дерьмо. А после книг Сергея пришло осознание, желание не быть рабами. Парень не просто писал, он делал большое дело, его книги заставляли людей становиться свободными. Картье, который презирал современную литературу, делал исключение лишь для книг Минаева, называя их «отраслевыми вещами» и «книгами поколения». Подобное признание сделало бы честь любому писателю. Минаев своего признания добился.

Растеревшись полотенцем, позатракав, выпив огромную кружку огненного кофе, Картье пришел в прекрасное расположение духа. За окном щебетали какие-то птицы, мама пришла на кухню, села напротив, чуть сонная, подперла рукой голову, посмотрела на сына с легкой грустинкой.

– Чего, мам? – Картье жевал бутерброд, и вышло у него не больно-то четко. Он слишком хорошо знал эту ее грустинку. Сейчас начнется…

– Ну а как там Агаточка? – спросила мама кисельным голосом.

У Картье нервно дернулась щека:

– Не знаю. Впрочем, кажется, все хорошо. Привыкает к маминому дружочку. Я хотел ее увидеть, мне было отказано. Твоя все еще номинальная невестка заявила, что мой папин день вступит в силу лишь после официального развода, вот так.

– Какая она, однако… – вежливая Картье-мама вежливо занавесила последнее слово, но ее не вполне вежливый сын невежливо отдернул занавес:

– Блядь!

И слово это повисло над столом, словно жестяной петушиный флюгер, ни к чему не прикрученный, странно парящий в воздухе, столь же уместный в разговоре с мамой, сколь уместен бывает бродяга, клошар, вдруг, ни с того ни с сего врывающийся в кучку ожидающих открытия банка обывателей и сиплым голосом называющий их «пацанами» и «хулиганами», требуя угостить его сигареткой.

– Витенька, – укоризненно протянула мама, – когда же я увижу женщину, которая тебя образумит, очистит, сделает из тебя джентльмена, раз уж я не в состоянии привить тебе элементарных манер? Я уж не говорю о том, что и я ведь женщина и ругаться при мне подобным образом – это верх неприличия.

Картье стало стыдно. Он потянулся через стол, поцеловал мать в лоб и в макушку:

– Мам, ну прости меня, сорвалось.

– А надо, чтобы не срывалось. Чтобы и в мыслях такого не было.

– Да, конечно. Все будет хорошо. Вот разведут нас с этой… стану привозить к тебе Агату. Ты будешь себя чувствовать полноценной бабкою, научишь ее вышивать крестом и вязать и предостережешь от всех этих ужасных современных мужчин. Главное, не сделай ее недотрогой. – Пересмешник Картье почувствовал ком в горле. И глаза зачесались. Сентиментальный какой! Но все эти симптомы быстро прошли, так как он вспомнил Лену и просиял: – А женщина появится, maman (он порой называл мать на французский манер), она, я полагаю, уже появилась.

– Ты не уверен в этом, Витенька? Почему? Вы недавно встречаетесь? – Мать тревожно на него смотрела. Тревожно и с любопытством. Картье не счел нужным скрывать от нее и открыл обе карты:

– Она замужем. За моим институтским другом и работодателем. Она вчера стала моей любовницей. Так сказать, фактически ею стала, гм. Это с ней я… – Он с моментальной панической боязнью посмотрел на часы, но был еще не срок, и Картье расслабился и закончил: – Это с ней я сегодня лечу на выставку, мама.

– То, что она замужем, ничего не меняет, – веско заявила мать. – Никогда еще замужество не являлось достаточной причиной для того, чтобы его не прервать. Разумеется, в том случае, если для этого есть веская причина, а именно: один из супругов влюблен, но отнюдь не в своего супруга. Я не должна тебе такое говорить, но все же я говорю. Потому что сама однажды…

Тут мать спохватилась, сделала испуганное лицо и комично зажала себе рот ладонью. Картье сделалось смешно, а на душе стало немного легче. Когда твои родители поддерживают тебя в твоих начинаниях, то сомнения уходят прочь, их уносит ветер, словно едкий дым костра. Остается то, ради чего костер и затевался, – греющее тепло. Картье сделалось тепло от ее слов.

– И вот что я тебе скажу, сын! Если тебе с ней хорошо, если ты ее любишь, то гни свою линию. Слышишь меня? Добейся ее! – заявила мать с какой-то несвойственной ей ранее торжественностью. – И никогда – слышишь? – никогда не думай о том, что ты якобы «разрушаешь чужое счастье». Нет такого в природе! Есть только ты, твои интересы, вот их и защищай.

На лице ее возникла упрямая решительность: подбородок поджался, стал востреньким, губы истончились, переносица побелела. Мать отвернулась к окну, буркнув что-то.