Аффект Дьявола

Дав сглатывает, продолжает смотреть, и мне уже хочется умолять его продолжить. Я возбуждена настолько, что уже начинаю ёрзать под ним. На мне — только трусики, и хочется, чтобы Невский избавил меня от белья, дал почувствовать его внутри.

Его губы наконец смыкаются на груди. Язык порхает по напряжённому соску, понуждая выгнуться, зарыться пальцами в волосы на затылке Давида и притянуть его голову ещё ближе. Внизу живота — сладко тянет, пытаюсь свести ноги, чтобы хоть как-то уменьшить это ощущение, избавиться от него хоть на время, но Невский не даёт мне этого сделать. Отстраняется, разводит мои колени шире и устраивается сверху между ног. Он полностью раздет — даже не поняла, когда успел стащить боксеры — а я всё ещё в трусиках. Напряжённая плоть упирается в лоно, скрытое прозрачной тканью, и это самая изощрённая пытка.

— Дав, пожалуйста, — шепчу между голодными глубокими поцелуями, когда сплетаемся языками. — Я хочу тебя.

А он только усмехается — эту дьявольскую улыбку едва замечаю в полумраке июньского позднего вечера, но могу дорисовать в своих фантазиях, ведь знаю её до чёрточки.

— Не торопись, Аленькая, у нас вся ночь впереди.

Настоящее испытание сделать так, как он просит, ведь Давид для меня то непреодолимое искушение, которое оставляет после осколки безумия. Но я становлюсь послушной его рукам и губам, позволяю вести во всём. Наши поцелуи — возможность сделать следующий вдох, один на двоих. Без них, кажется, уже не смогу жить — только существовать. Я возбуждена настолько, что каждое прикосновение Невского доставляет сладкую боль.

Едва сдерживаю победную улыбку, когда вижу, что и он больше не может сдерживаться. Отстраняется резко, стаскивает с меня бельё, двигается отрывисто и нетерпеливо. Проводит пальцами по влажным лепесткам плоти, понуждая меня бесстыдно раздвинуть ноги ещё шире. С моих губ срывается громкий стон, хочу Давида в себя, как можно быстрее, а он всё же медлит. И откуда у него столько терпения?

Входит в меня одним пальцем, почти сразу же присоединяет второй. Приглушённо рычит, и начинает ласкать изнутри, тягуче-плавно, растягивая для себя.

Я мечусь на постели, позабыв обо всём. Больше нет ни единой связной мысли, лишь только хриплые мольбы срываются с губ. Прошу, умоляю, приказываю, чтобы только не останавливался. И взрываюсь в экстазе, выкрикивая имя Дава.

Он продлевает мою агонию — входит резко и до упора, смешивая наслаждение со сладко-болезненными нотками. Наконец весь во мне и мой, как и должно быть. Пусть это самообман, я готова в него погрузиться с головой.

— Не могу больше, — шепчет сдавленно и срывается на бешеный темп. Берёт меня быстро и жёстко — чувствую его всего внутри. До каждого миллиметра. Он такой большой, растягивает до боли, но я кайфую от этого ощущения. Пусть больнее и жёстче, лишь бы не останавливался ни на секунду.

Внутри уже зарождается новая вспышка дьявольского пламени. Она нарастает по ощущениям, раскаляет воспалённое удовольствием сознание добела. И снова царапаю плечи до крови, и снова хочется кричать, и я выстанываю имя Невского, будто единственную мольбу.

Мы кончаем вместе на таком остром пике, что кажется ещё немного — и погружусь в пучину сумасшествия безвозвратно. Поцелуй, в котором застываем, глубокий, бесконечный. Давид жадно слизывает с моих губ стоны, пока получаю самое крышесносное наслаждение из всех возможных.

В руках Невского я чувствую себя цельной, и он это знает. Целует в уголок губ, шепчет что-то бессвязное, пока не затихаю. Если даже это последний раз, когда я с ним, знаю — никогда о нём не пожалею.

Пока пытаюсь отдышаться, Невский встаёт с постели и уходит. А у меня нет даже сил на то, чтобы окликнуть его и спросить, всё ли в порядке. Потому что мне так эгоистично хорошо, что хочется продлить эти ощущения как можно дольше.

Давид возвращается через пять минут с бутылкой вина и двумя бокалами. Ложится рядом и наливает мне порцию, которую принимаю и тут же жадно выпиваю до дна.

— Вкусно.

— Мне тоже, — двусмысленно кивает Дав, обновляя напиток в бокале.

Молчу некоторое время и Невский тоже не спешит нарушать тишину. Совсем не хочется рассеивать эти мгновения обсуждением чего-то обыденного и бытового, хотя, так или иначе, нам придётся это сделать.

— Что у тебя с отцом опять? — задаю вопрос, который кажется мне нейтральным, но понимаю, что ступила не на ту территорию. Знала ведь, что родители — запретная тема для Давида. Он всегда старательно обходил её стороной, так что же могло измениться сейчас?

— Да ничего, мы из разных миров с ним, ты же помнишь, — пожимает он плечами и улыбается натянуто и криво. — Никогда не понимал их с матерью. Потому что им срать всегда на меня было с высокой колокольни.

— А сейчас?

— А что должно было измениться сейчас? Если я не нужен им был ребёнком, то двадцатипятилетним мужиком не сдался и подавно.

Он залпом выпивает вино и наливает ещё, а я мысленно даю себе зарок больше не поднимать эту тему. Хотя, кажется, Невский хочет её продолжить, правда, несколько в ином ключе.