Африканская книга

На Корсике связь с прошлым не пришлось высасывать из пальца: это и есть Франция. Там отдыхают одни французы, и, будучи иностранцем, ты чувствуешь себя неловко, как если бы заглянул на задний двор, где развешано чье-то белье, слышатся кухонные пересуды и соседи выходят из дому в затрапезном виде. Корсика — курорт внутреннего пользования. Вроде советской Прибалтики или Геленджика, где мы тоже когда-то отдыхали с родителями. А теперь родители — это мы с Аллой, и наше время несется с бешеной скоростью, пока Соня выясняет отношения с детьми Жулиана и Элоди (ссорятся, мирятся, снова ссорятся из‐за отнятой кем-то у кого-то игрушки). Из того отпуска ей, вероятно, запомнится совсем не то, что мы предполагали. Хоть мы и подсказывали ей, пытаясь направить ее память в «правильное» русло, по сто раз переспрашивали: а тебе понравилось кататься на лошадке? А плавать с маской и трубкой? Лошадку она, может, и запомнит: ехала по горам на белой лошади, которую я вел под уздцы. Горная тропа к морю, для Сони — катание, для меня — час одышливой ходьбы. Она была страшно горда собой и, не зная, куда девать эту гордость, донимала потом нас с Аллой риторическими вопросами: «Почему мы с лошадкой сразу так друг другу понравились?» Был и другой поход в горах, скалы и лес, где мы видели серну и семейство кабанов. Если повезет, Соня запомнит и это. В зрелом возрасте уже больше вспоминаешь, чем запоминаешь. Запоминаешь свое вспоминание: как вчера ни к селу ни к городу осенило, что скала по-французски: falaise. За двадцать лет я все позабыл, особенно язык, но кое-что еще периодически всплывает, и это озарение сродни узнаванию человека, которого не видел так давно, что уже забыл о его существовании. Тем отраднее встретить теперь — никакой обязаловки, никаких смутно-неприятных осадков из прошлого, все запросто. Falaise! Какими судьбами?.. Итак, что я помню из тех детских путешествий, родительских отпусков? Съемная квартира в Пярну, хозяйка Хильви, очередь в пляжную столовку, качание на волнах с папой, его мокрое тело, когда он прижимает меня к себе и мы поем, как водится, про «йо-хо-хо и бутылку рому». Я люблю свои воспоминания. Хочется, чтобы и у Сони были не хуже. Чтобы и ее, спустя много лет, время от времени охватывал тот же трепет. Но к ней в голову не проникнуть, не понять, насколько она похожа на меня. Наверно, похожа. Например, когда без конца повторяет какую-нибудь чепуху. Поет дразнилку, адресованную подружке Рэйчел: «Рэй-чел Дурема-ар!» Чем глупее песенка, тем неотвязней. Я тоже в детстве пестовал этот белый шум. И не только в детстве. Но с годами бессмыслицы все меньше, внутренний гул понемногу затихает. Вместо стихов — проза, а сны в основном на больничную тему. Интересно, снится ли моему папе математика так же часто, как мне — больница? Впрочем, на Мадагаскаре мне стали сниться стихи, чего со мной давно не случалось. Может, из‐за моих полночных переводческих экзерсисов, а может, из‐за чего-то еще. Несколько раз я даже просыпался, чтобы записать «шедевры», сочиненные во сне. Наутро перечитывал:

лишь бы еще вертелись слова слова
гомон в прихожей прощающихся родных
личный язык различимый едва-едва
внутренний голос как память моя о них

Не бог весть что, конечно. Но общая линия ясна. Какого черта, спрашивается, я поперся на Мадагаскар? Хотел повторить опыт восьмилетней давности: лечить людей в Африке, учить африканский язык. Доказать себе, что все еще могу. Как и с этими переводами из Рабеаривелу, со стихами вообще.