Африканская книга

Давно не пишу стихов, почти забыл, как это делается. Радуюсь редким рецидивам и боюсь их, стараюсь не пускать дело на самотек. «Минздрав предупреждает: неосторожный опохмел ведет к длительному запою». К счастью, до запоя у меня, как правило, не доходит, нет такой возможности, слишком много разнообразных обязательств. Пытаюсь довести до ума стихотворение, которое начал сочинять неделю назад по дороге на работу. Верчу этот полуфабрикат в голове так и эдак. Когда все время переключаешься с одного на другое, то, что было неделю назад, кажется далеким, как будто прошла не неделя, а год. Вот и свежие стихи, еще недописанные, уже ощущаются как нечто случившееся давным-давно. Все в тумане. Помню, помню этот туман. Сколько времени потратил на лихорадочное состояние, уводящее все дальше от жизни как таковой. Хорошо оно или плохо? Скорее плохо. Пора бросать свое силлабо-паническое стихоплетство. Я и бросил. Уже три с половиной года живу без виршей. Не знаю, как будет дальше, но пока держусь; рифмовать почти не тянет. Если окончательно развязаться с графоманией не удается, можно переключиться на прозу. Примерно как перейти с сигарет на никотиновую жвачку. Что я, кстати сказать, тоже проделал в свое время. От жвачки першило в горле; от прозы рябит в глазах: слишком ее много. Но в целом ничего, жить можно. То-то и оно, что ничего. Ничего страшного. Это и пугает. Если б страх осмелел, превратился бы в ужас. Словом, хватит кормить свои страхи, выдавая их за общелитературное взыскание смысла.

Собственные стихи, как оказалось, напрочь забываются, а чужие существуют помимо тебя, и в этом их ценность. Переводческий труд оправдан изначально. Получится или нет — другой вопрос, но сама интенция не вызывает сомнений. В такой сублимации стихотворческого зуда есть что-то правильное, здоровая экстравертность. Или это только со стороны так кажется? Уйти в чужие стихи, впасть в них, как в спячку. Тем более что стихи Рабеаривелу действительно похожи на сон, обладают герметичностью сновидения. Недаром сборник называется «Переводы ночи». Прочти я эти стихи лет десять назад, когда сам еще вовсю кропал и мнил себя поэтом, я бы сказал, что поэзия Рабеаривелу мне неблизка и непонятна. Теперь же, когда собственные стихи стали для меня чем-то неблизким и малопонятным, можно попытаться разобраться в поэтических дебрях малагасийского классика. Любовь к дальнему. Если и хочется сейчас поэзии, то именно такой — максимально непохожей на все, что раньше было близко. Выучить «тени малагаси», перевести эту ночь с незнакомого языка.

Распялена шкура черного зебу,
распялена без просушки,
растянута в усемеренную тень.
Но кто же черного зебу посмел заклать,
заставил смерть без звука принять,
без мыка, без жаркой погони
по цветущей равнине звезд?
Вот он, тот, кто отнял у тебя полнеба.
Распялена шкура
на резонаторном ящике ветра,
прохвачена духом сна.
И готов барабан,
гладиолусовым венком
украшено темя жертвенного тельца,
что недавно пасся
на зеленых холмах.
И покатится звук,
заклинания станут снами,
будут сниться,
пока не воскреснет зебу,
белый и розовый,
в быстром потоке света.

* * *

Есть живая вода
та что из неизвестности бьет ключом
позволяя тебе пить ветер
позволяя мечтать об открытии
под защитой огромного камня —
обломка одной из безымянных звезд
Наклоняешься,
проводишь пальцами по песку.
И тогда вспоминается что-то из детства,
околдованного впечатлениями вроде той
наивной, но поразительной надписи:
«Дева семи печалей»
И вот другая живая влага
то наворачивается на глаза,
то пробуждает жажду:
твоя тень,
тень твоих снов
повторяется семижды,
порождаемая тобой,
уходящая в ночь,
налегает всем весом
на то, что и так тяжело

4.