Этот лес не грозный, не хищный; щадящие джунгли. Безопасные или кажущиеся безопасными. Застывший водопад зелени, канаты лиан и змей, выдающих себя за лианы. Хамелеон, ползущий по ветке, как в замедленной съемке, уплощенный до двухмерности, похожий на шарнирных кукол из индонезийского театра теней. Вслушиваться в шелест, щебет и журчание этой тишины, пока за спиной Марвин бубнит что-то про уникальность биома. Пока он щелкает фотоаппаратом, тщась втиснуть в кадр это, как он выражается, «ошеломительное биоразнообразие». Почему, попадая в новую географическую точку, большинство людей, включая меня самого, начинает судорожно фотографировать? Чтобы избавиться от ответственности перед мимолетностью опыта? Из недоверия к собственной памяти? Акт запечатления позволяет переживать настоящее как прошлое, а прошлое помещается как бы в несгораемый ящик. Главное — не заглядывать потом в этот ящик, не искать в нем подсказки, когда будешь пытаться облечь увиденное в слова. Полагаться на свою дырявую память, выуживать из нее палисандры, пихты, пальмы, гигантский цветок пандана, распушенный наподобие павлиньего хвоста. Дерево вакуна, тоже из семейства панданусов, похожее на кактус, но не кактус. Дерево-путешественник. Муравейник, как птичье гнездо, высоко на дереве. Заросли дикого имбиря. Увесистые грозди бананов. Папоротники в человеческий рост. Пальмы-рафии, похожие на чертово колесо; здесь их называют «ранавала». «Ала» по-малагасийски означает лес.
Перекатывать на языке новые имена для мироздания: «ала» — лес, «хазу» — дерево, «тани» — земля, «рану» — вода, «ланитч» — небо, «рауна» — облако, «ривутч» — ветер. Перебирать цвета: маву (желтый), майцу (зеленый), мена (красный), манга (синий), мавукели (розовый), майнти (черный). Кто выдумал эти слова, группируя их для удобства по алфавитному принципу? Почти все цвета начинаются на букву «м»; весь домашний скот — на «у». Бык — «умбь», овца — «ундж», коза — «усь». Заморские гости, сошедшие с Ноева ковчега, точно с корабля на Эллис-Айленде, и получившие похожие имена при регистрации. До них здесь уже были свои жители — лемуры, виверры, темно-красные (по-малагасийски: «антитч-мена», то есть «старо-красные») лягушки, шипящие тараканы, гигантские прыгающие крысы, карликовые хамелеоны, листообразные гекконы. Аборигены Восьмого континента.
Из ущелья между нависшими скалами бежит ручей, впадающий в карстовый колодец, из которого жители деревни черпают воду. Вода в колодце голубоватая, а ближе к центру, там, где дно становится глубже, она выглядит иссиня-черной. Если заглянуть в этот колодец на излете дня, кажется, что из глубины на тебя смотрит огромный глаз.
Пока мы плутаем в поисках лемуров, гид разглагольствует про любезное сердцу Марвина биоразнообразие. Повторяет заезженную фразу: здесь все растения лекарственные, лес лечит лучше любого доктора (это, понятно, уже ко мне). Ну да, Африка всегда от чего-нибудь лечит, это правда. Потому и возвращаюсь раз за разом в эту часть света, следуя плакатному девизу «Guérissez et soyez guéri». Лечить и самому лечиться. Восемь лет назад Гана странным образом помогла мне разобраться с памятью эмигрантского детства, уладить отношения со своим раздвоенным «я». А сейчас ночные переводы и эта проза помогают мне кроме прочего свыкнуться с тем, что стихи, которыми я жил столько лет, закончились, то ли на данный момент, то ли навсегда, и в этом нет никакой трагедии. Есть другие вещи, другие слова; есть, в конце концов, и другие занятия. Не тужи, что из юноши бледного со взором горящим ты превратился в доктора Айболита. Бывают метаморфозы и похуже. Что же касается собственно поэзии, смотри, дурень, в оба, авось увидишь себя в освещенном молчании леса. Слушай шелест и щебет лесной тишины. Вот голубая мадагаскарская кукушка, на местном наречии «куа манга». Слово «куа» имеет и другое значение, это — присоединительная частица «тоже». «Куа, куа, куа-ау»[275]
, — кукует мадагаскарская кукушка. «Я тоже, тоже, тоже». Лучше, чем черный ворон с его приснопамятным «невермором». Кстати, птица по-малагасийски — «вуран» (пишется «vorona»).