Африканский дневник

Но побежденный начальник погибнувших войск Диэннеи опять его просит: – «Убей меня!» – И часовой отвечает: – «Постой». – Он подходит к заснувшим солдатам: и – одного из них будит: – «Возьми свою саблю…» – И оба подходят к начальнику чернокожих; тот – пробует лезвие острой сабли: – «Да – хорошо: так – убей же!» – И вытягивает шею, он падает перед солдатами… И один из солдат отступает на шаг… очень резким движеньем откидывается; свист взлетающей сабли, и – блеск… сабля падает – падает вождь Диэннеи с главой, отделенной наполовину от плеч…»[59] – Я нарочно привел два рассказа; в них масса штрихов, поднимающих перед нами завесу недавнего прошлого: мы читали газеты о прениях во французской Палате; мы знали подробности жизни болтающих там адвокатов; и вороватый мосье Депю-тэ, облекаясь во фрак, с шапо-кляком в руке, полонял наши думы, как… полонял наше сердце подчас генерал Буланже, как пленил он однажды мне детский желудок (ах, мятные пряники клинской лавочки Скокова, изображавшие Буланже. Дети их помнят!). О том, что свершалось воистину с Францией в это время, не знали, конечно, все мы; в это время геройски кидались полки на зубцы крепких стен – Тимбукту, Диэннеи, Канкана; мы знали одно про Канкан: «Это танец! Последнее слово культуры пленительной Франции». И не знали мы вовсе, конечно, – насколько то слово есть слово последнее – Франции, Абеляра, Ришелье, Д'Аламбера, Мольера, Расина; и – прочих французов; и – первое слово (младенческой Франции) будущих Самори, Бандиугу-Диар, и… как бишь их грядущих, имеющих скоро возникнуть во Франции «неофранцузов», – французов с ожогом лица, – образующих негрскою кровью своей – прожег на лице белой, нежной Европы; Европа сгорит, может быть, в динамите тропических стран, ей доставшихся, как наследие от… черта. В том скором, быть может, пожаре, в громах его, не узнаем мы молний, ударивших в тело «французской» Европы. А между тем: отблеск молнии – в звуке «Канкан».

Отблеск молнии – жесты взлетающих ног буржуа депутата: в кафе-кабарэ; эти жесты потом повторялись у нас – среди купчиков; и летучее слово «Канкан» облетело Россию. В Царевококшайске, в Саратове, в Сольвычегодске, в Бугульме наверно плясали Канкан: и – говорили друг другу: «Вот танец-то: одним словом – «Париж». – Может быть, и в Париже так думали: «Наш Paris заострился в Канкане: и fin du siecle заключается в размахавшейся пятке»… – Но эта махавшая пятка не думала вовсе о том, что то – жесты грядущего взрыва во Франции: взрыва коросты «белых» французов во взрыве взлетающих и махающих пятками; взрыве «Африки» в старом Париже, неосторожно доверившим стенки желудка, покрытого язвами явства, – двадцати двум проглоченным «Франциям».

Сенегал, Дагомея, Нигерия, может быть, расположатся лагерем, окружая своим чернокожим кольцом укрепленья Парижа, – во Франции; оттого-то рассказы о храбрости сенегальских стрелков, или рассказы о храбрости «Банди-угу-Диара», пестрящие мемуары участников сенегальской, суданской кампаний, – вески, значительны; в них встречает нас яркая характеристика будущих европейских соседей.

Но жест, о котором в наивном восторге наивно гласит Баратье – жест жестокой, взлетающей сабли солдата над бедным героем немой Диэннеи, – тот жест возмутителен; падает сабля, и – «падает вождь… с головой, отделенной наполовину от плеч»… Не Судан ли наш будущий суд: суд над Францией болтунов, буржуа, адвокатов, банкиров, гоняющей броненосцы в Кронштадт, проливающей слезы о милом Эльзасе; и – под шумок опускающей саблю на голову храбреца «pour manger son Cigot»?

Не свершался ли в это мгновенье в Судане суд Божий над Францией?

И, быть может, французский грядущий историк, из черных, – какой-нибудь Ахмет Баба напишет последнее слово; – «Это был вечер по взятии укреплений Парижа. Защитники – пали: никто не остался в живых… простиралась над трупами ночь… Часовой, прижимая ружье, цепенел… Вдруг, он видит, приподымается тень, там, над трупами: – «Кто ты? Скажи!» – «Ле-Франсэ: вождь погибшей прекрасной страны, подарившей Европе Мольера, Вольтера, Дидро, Д'Аламбера, Вэрлэна… Убей же меня…»

Чернокожий стрелок разбудил потихоньку кого-то по имени Бандиугу-Диара: упал Ле-Франсэ, странно вытянув шею; и – сабля блеснула; и Банди-угу-Диара своим лезвием начертал роковую черту на истории Франции»…

Брюссель 912 года

Вновь Радес

Добродушный Али ежедневно заводится в комнатке; потчуем чаем его; он – позирует Асе, сидит перед нею; и дергает пальцами коврики; мы оценили доверие: не допускают арабы портретов и снимков; коварные руки коснутся, иголкою снимок проткнут; и – Бог знает, что будет от этого.

Так рассудил и Али, когда сняли его для судебного следствия (он, защищаясь от пьяниц, кого-то пырнул), но он выкупил снимок; и с ним – негатив, чтоб… разбить: заплатил двести франков.

Ценю поведение Али: перед женой сидит он, послушно позируя: дуется чаем, сластится бисквитами.

* * *

Крыша; Радес!