Агасфер

Народ отверженный от бога был;

На нем лежит печать благословенья — он

Запечатлен проклятия печатью;

В упорной слепоте еще он ждет

Того, что уж свершилося и вновь

Не совершится: он в своем безумстве

Не верует тому, что существует

Им столь желанное и им самим

Oтвергнутое благо; и его

Надежда ложь, его без смысла вера.

От плачущих я тихо удалился

И, с трепетом меж камней пробираясь,

Не узнавал следов Ерусалима.

Но вдруг невольно я оцепенел:

Перед собой увидел я остаток

Стены с ступенями пред уцелевшей

И настежь отверенной дверью. В ней

Сидел шакал. Он, злобными глазами

Сверкнувши на меня, как демон, скрылся

В развалинах. То был мой прежний дом,

И я стоял пред дверью роковой,

Свидетелем погибели моей;

И мне в глаза то место, где тогда

Измученный остановился он,

Чтоб отдохнуть у двери, от которой

Безжалостной рукою оттолкнул

Спасителя, пятном кровавым страшно

Блеснуло. Я упал, лицом приникнув

К земле, к которой некогда нога

Святая прикоснулась; и слезами

Я обливал ее; и в этот миг

Почудилося мне, что он, каким

Его тогда я видел, мимо в прахе

Лежавшей головы моей прошел

Благословляющий… Я поднялся.

И в этот миг мне показалось, будто

Передо мной по улице тянулся

Тот страшный ход, в котором нес свой крест

Он, бешеным ругаемый народом.

Вслед за крестом я побежал; но скоро

Передо мной видение исчезло,

И я себя увидел у подошвы

Голгофы. Отделясь от черной груды

Развалин, зеленью благоуханной

Весны одетая, в сиянье солнца,

Сходящего на запад, мне она

Торжественно предстала, как зажженный

Пред богом жертвенник. И долго-долго

Я на нее смотрел в оцепененье.

О, как она в величии спокойном,

Уединенная, там возвышалась;

Как было все кpyгом нее безмолвно;

Как миротворно солнце нисходило

С небес, на всю окрестность наводя

Вечерний тихий блеск; как был ужасен

Разрушенный Ерусалим в виду

Благоухающей Голгофы! Долго

Я не дерзал моею оскверненной

Hoгой к ее святыне прикоснуться.

Когда ж взошел на высоту ее,

О, как мое затрепетало сердце!

Моим глазам трех рытвин след явился,

Полузаглаженный, на месте, где

Три были некогда водружены

Креста. И перед ним простершись в прах,

Я горькими слезами долго плакал;

Но в этот миг раскаянья терзанье —

И благодарностью, невыразимой

Словами человеческими, было.

Казалось мне, что крест еще стоял

Над головой моей; что я, его

Обняв, к нему всей грудью прижимался,

Как блудный сын, коленопреклоненный,

К ногам отца, готового простить.

Дни праздника провел я одиноко

На высоте Голгофы в покаянье,

Один, отвсюду разрушеньем страшным

Земных величий и всего, что было

Моим житейским благом, окруженный.

Между обломками Ерусалима

Пробравшися и перешед Кедрон,

Достигнул я по скату Элеонской

Горы до Гефсиманских густотенных

Олив. Там, сокрушенный, долго я

Во прахе горько плакал, помышляя

О тех словах, которые он здесь —

Он, сильным бог, как человек, последних

С страданием лишенный сил — в смертельной

Тоске здесь произнес на поученье

И на подпору всем земным страдальцам.

Его божественной я не дерзнул

Молитвы повторить; моим устам

Дать выразить ее святыню я

Достоин не был. Но какое слово

Изобразит очарованье ночи,

Под сенью Гефсиманских маслин мною

В молчании всемирном проведенной!

Когда взошел на верх я Элеоиской

Горы, с которой, вес свершив земное,

Сын человеческий на небеса

Вознесся, предо мной явилось солнце

В неизреченном блеске на востоке;

Зажглась горы вершина; тонкий пар

Еще над сенью маслин Гефсиманских

Лежал; но вдалеке уже горела

В сиянье утреннем Голгофа. Черным

Остовом посреди их, весь еще

Покрытый тению от Элеонской

Горы, лежал Ерусалим, как будто

Сиянья воскресительного ждуший.

В последний раз с святой горы взглянул я

На град Израилев, на сокрушенный

Ерусалим; еще в его обломках

Я видел труп с знакомыми чертами,

Но скоро он и в признаках своих

Был должен умереть. Была готова

Рука, чтоб разбросать его обломки;

Был плуг готов, чтоб запахать то место,

Где некогда стоял Ерусалим;

На гробе прежнего другой был должен

Воздвигнуться, несокрушимо твердый

Одной Голгофою и вовсе чуждый

Израилю бездомному, как я.

На горькое скитанье по земле

Приговоренному до нисхожденья

От неба нового Ерусалима.

Благословив на вечную разлуку

Господний град, я от него пошел,

И с той поры я странствую. Но слушай:

Мой жребий все остался тот же, страшный,

Каким он в первое мгновенье пал

На голову преступную мою.

Как прежде, я не умирать и вечно

Скитаться здесь приговорен; всем людям

Чужой, вселяющий в сердца их ужас,

Иль отвращение, или презренье;

Нужды житейские терпящий: голод, жажду.

И зной, и непогоду; подаяньем

Питаться принужденный, принимая

С стыдом и скорбию, что первый встречный

С пренебреженьем мне обидным бросит.

Мне самому нет смерти, для людей же

Я мертвый: мне ни жизнь мою yтратить,

Ни безутратной жизнью дорожить

Не можно; ниоткуда мне опасность

Не угрожает на земле: разбойник

Меня зарезать не посмеет; зверь,

И голодом яримый, повстречавшись

Со мною, в страхе убежит; не схватит

Меня земля разинутой своею

В землетрясенье пастью; не задушит

Меня гора своим обвалом: море

В своих волнах не даст мне захлебнуться.

Все, все мои безумные попытки

Жизнь уничтожить были безуспешны:

Самоубийство недоступно мне;

Не смерть, а не убийственную с смертью

Борьбу напрасно мучимому телу