Агент Абвера

Миновав Москву из конца в конец, въехали в подмосковный поселок Одинцово, поблизости от которого у профессора Березанцева имелась в сосновом бору дача. Остановив машину у ворот, Маклярский высадил Демьянова и, развернувшись, тронулся обратно, пообещав заехать следующим утром.

Встреча с женой и тестем была радостной. По такому случаю они накрыли роскошный по военному времени стол, с вареной рассыпчатой картошкой, армейской тушенкой и солеными груздями. За возвращение Александра пили наливку и разведенный спирт.

— Ну, а что нового на «Мосфильме», Танюша? — утолив первый голод, спросил у жены Александр. — Что-нибудь снимаете?

— Часть сотрудников ушла в ополчение и на фронт, но киностудия работает. Сейчас начинаем съемки картины «Парень из нашего города» по мотивам одноименной пьесы Константина Симонова.

— А где он сам?

— Тоже отправился на фронт, военным корреспондентом.

Спустя час профессор уехал в Москву (дневал и ночевал в клинике), они с женой остались одни. Потом была ночь любви, а затем, всё еще не веря, что дома, он лежал, расслабившись на спине, Татьяна, обняв, сбоку.

— Как тебе было там? — она поднялась на локоть.

— Нелегко в чужом обличье, и кругом враги. Зубами бы их рвал, а приходилось угодничать и улыбаться.

— Да, фашисты звери, а не люди, — помолчала жена. — Месяц назад в газете «Правда» военкор Лидов написало о подвиге Зои Космодемьянской. Ей было девятнадцать лет, родом из небольшой деревни под Тамбовом, комсомолка. Боец диверсионно-разведывательного подразделения штаба Западного фронта, заброшенного зимой этого года в немецкий тыл. Они имели задание сжечь десять оккупированных населённых пунктов в Подмосковье и при его выполнении Зою захватили в плен. Фашисты зверски пытали ее и, не добившись раскаяния, повесили на деревенской площади. Перед смертью девушка призвала местных жителей уничтожать врага и погибла с честью.

— Это подвиг, — не задумываясь, сказал Александр. — Жертва во имя Родины.

И вспомнил, как их заставляли наблюдать за казнями в гестапо.

Говорили они еще долго, а потом уснули, по небу плыл месяц, в нём проглядывали звезды…

Вечером того же дня в синевший сумерками Рыбинск въехала крестьянская телега. На сиделке впереди чмокал губами пожилой мужик в малахае, укутанный в армяк, сзади нахохлился Краснов в старом ватнике и шапке, придерживая стоявшую рядом обшарпанную деревянную коробку с брезентовой лямкой.

Час назад они встретились на проселочной дороге, и мужик согласился подвезти до города. Усевшись сбоку, пассажир угостил его махоркой, тот, свернув козью ножку, закурил и дернул ременные вожжи: «Но, пошла, милая!» Лохматая киргизка[83] неспешно пошагала дальше.

Спустившись с невысокого поросшего осинником косогора, въехали на городскую окраину, представлявшую из себя мешанину частных домов, колеса загремели по булыжнику.

— Ну, вот и всё, мил человек, — остановив телегу на развилке, обернулся назад возница. — Отсюда до вокзала рукой подать, бывай здоров.

— Спасибо, отец, бывай, — слез пассажир с телеги и, повесив тяжелую коробку на плечо, заковылял на паровозные гудки и марево огней. За последние полгода он впервые шел без конвоя и соглядатаев, предоставленный сам себе. И пускай стал предателем, зато остался жить, это было для него главным.

Трусом себя Краснов не считал, летал с начала войны радистом на «ТБ-3», участвовал в ночных налетах на Берлин, за что был награжден медалью «За отвагу». В последнем полете, осенью 41-го их самолет был сбит на подлете к цели, выброситься успели он и штурман, оба попали в плен. Штурмана тут же расстреляли (был еврей), а его со сломанной ногой отправили в Аушвиц[84], где его ждали голод, издевательства, а после крематорий.

Но в лагерь приехали два офицера Абвера, отбиравшие радистов. Отказавшихся казнили, старший сержант Летяга (так его тогда звали) дал согласие и попал из лагеря в немецкий госпиталь, где его подлечили, а потом в разведшколу. Сначала хотел при первой же заброске сдаться и перейти к своим, да не тут-то было.

Через неделю курсантам зачитали приказ Сталина за № 270, по которому все, попавшие в плен, считались изменниками Родины и подлежали уничтожению, а их семьи репрессировались. И тогда, окончательно во всем разуверившись, он решил служить немцам. Иного выхода не имелось.

Вскоре Краснов был на городском вокзале: со стоявшими на путях составами, многочисленными эвакуированными и воинскими командами. Гражданские сидели на своих вещах, ожидая посадки, бойцы бегали с котелками за кипятком к титану и смолили цигарки, на небольшой толкучке рядом, откуда наносило вкусным запахом, что-то продавали и меняли.

Осмотревшись, Краснов прохромал в обшарпанное здание вокзала, тоже забитое людьми, где протолкался к железнодорожным кассам. Те были закрыты.

— Слышь, землячок, — тронул за плечо небритого мужика, сидевшего на фанерном чемодане под одной из касс, — когда ожидается поезд на Москву?

— В два ночи, — сладко зевнул тот. — Только билетов уже того, нету.

— Как так?

— Да вот так. Кончились.

— И как же быть?