Агент вождя

— Ты меня слышишь, сынок? — спросил он так громко, что даже дежуривший в коридоре Савицкий немедля «прискакал» в палату на своей персональной табуретке.

— Да.

— Навостри уши.

— Ну…

— Я долго думал… Может быть, круг, в который взята буква «ц», и не геометрическая фигура вовсе?

— А что?

— «О»! Обычная буква «о», которая одинаково обозначена практически во всех алфавитах народов мира. Уловил смысл?

— Кажись, да…

— Тогда посылай за доктором.

— Одну секунду… Леонтий Михайлович! Сгоняй в ординаторскую.

— Но…

— Никаких «но»… Разве не видишь? Профессору плохо!

— Слушаюсь! — нехотя согласился Савицкий, боявшийся упустить хоть слово из разговора двух философов.

Однако, как не крути, выполнить поручение, кроме него, было некому — Плечов ещё не ходил, а просить об услуге Павлика, ни на миг не выпускавшего из своих ладоней руку отца, не имело смысла — тот всё равно не тронулся бы с места.

Когда Михаил Львович вбежал в палату, в которой проходило лечение Плечова и Фролушкина, профессор часто дышал, хватая воздух широко раскрытым ртом и, как показалось присутствующим, бредил:

— О… О-лы…

— Что? Что он хочет сказать? — допытывался Савицкий, сверля Плечова колючим взглядом.

— Ничего. Просто кличет Ольгу.

— Какую ещё Ольгу?

— Мою супругу… А может, и своего друга — Лычковского, — отмахнулся Яра.

— По фамилии? — продолжал настаивать чекист.

— Ну да! О! Лы…

— Кричал бы лучше: «О, Мишка…»

— Указывать старику, пребывающему в бессознательном состоянии, как звать на помощь, по меньшей мере бестактно!

— А с буквой «о», опоясывающей «ц», это никак не связано?

— Откуда такие оригинальные подробности, товарищ старший лейтенант?

— Из речи профессора. Которую он, между прочим, произнёс в твоём, так сказать, присутствии, всего несколько минут тому назад.

— Да? А я не помню…

— Что-то ты от меня скрываешь, Ярослав Иванович. Можно узнать — что?

— Ничего. Ровным счётом ни-че-го, — по слогам повторил Плечов. — Надеюсь, у тебя нет оснований обвинять меня в преднамеренной лжи?

— Во лжи? Слишком громко сказано. В сокрытии какой-то важной информации — да.

— Мы с отцом люди верующие. Врать, равно как — юлить, обманывать, хитрить, скрывать — не имеем права.

— Серьёзно?

— А как ты думал?

— Да… Куда уж нам, безбожникам! Кстати, вы какому Богу молитесь?

— Единственному. Создателю. Творцу.

— Значит, к исконно русской — православной — вере, вы не имеете никакого отношения?

— Абсолютно верно.

— И в церковь не ходите?

— Нет, конечно.

— Зачем тогда было гнать пургу насчёт куполов и цвета стен?

— Думаю, лишние знания тебе не помешают. Для общего развития.

— А я, грешным делом, подумал…

— Что я религиозный фанатик? Чуть ли не православный экстремист.

— Ну да…

— И хотел настучать наверх о моей слабости?

— Зачем ты так?

— Для Господа должно оставаться место в каждом человеческом сердце. Сердце и есть самый главный на свете храм. И для мусульман, и для католиков, и для православных. Как сказал товарищ Сталин: «Законодательство нашей страны таково, что каждый гражданин имеет право исповедовать любую религию. Это дело совести каждого…»

— Что-то я не припомню такой цитаты…

— Назвать первоисточник?

— Не мешало бы.

— «Беседа с первой американской рабочей делегацией 9 сентября 1927 года».

— Спасибо. Поищу.

— Бог в помощь!

* * *

Всё время, пока продолжался их диалог, Михаил Львович проводил трудновообразимые реанимационные процедуры, в которых остальные ни черта не смыслили, и в конечном итоге смог добиться временного успеха: самочувствие Фролушкина значительно улучшилось.

Профессор улыбнулся и в знак благодарности крепко сжал кисть своего спасителя.

Тот, ни слова не говоря, протянул другу какую-то маленькую жёлтую таблетку.

Фёдор Алексеевич запил её водой из стакана, услужливо протянутого Павлушей, и почти сразу же уснул.

Его дыхание — чёткое, размеренное больше не вызывало опасений, и Лычковский решил переключиться на второго своего пациента:

— Как чувствуете себя, Ярослав Иванович?

— Вы уже знаете, что я не родной сын профессора? — догадался Плечов.

— Конечно.

— Что ж — так даже лучше. Тем более что это никак не влияет на наше с ним отношение друг к другу. Даже не имея общих корней — мы самые близкие люди на земле.

— Не сомневаюсь.

— Как говорят на Руси — родственные души.

— Посему не стану вас обманывать… По всей видимости, дни Фёдора Алексеевича сочтены. Нет, чудеса конечно же возможны, они иногда случаются, но наш случай слишком сложен и практически не оставляет шансов на положительный результат.

— Жаль!

— Это всё, что вы хотите сказать?

— Да. К сожалению, мы, философы, самые большие циники на земле.

— А я-то думал — медики.

— Вы сразу после нас. Отец чувствовал, что долго не протянет. И давно отдал мне все необходимые распоряжения.

— По поводу чего, если не секрет?

— По организации похорон.

— К сожалению, крематория в Минске нет.

— Вам тоже известна его последняя воля?

— Естественно.

— Следовательно, придётся везти тело…

— Давайте не будем торопить события, Ярослав, можно мне так вас называть?

— Да-да, конечно… Как считаете, у меня есть несколько дней, чтобы твёрдо стать на ноги?

— А как вы себя чувствуете?

— Прекрасно.

— Ходить не пытались?