Агония эроса. Любовь и желание в нарциссическом обществе

В Летучем голландце, чей экипаж, согласно легенде, состоит из живых мертвецов, можно увидеть аналогию с современным обществом выгорания (Müdigkeitsgesellschaft). Голландец, который «без надежды дойти, без конца» летит «как стрела» [53], подобен вымотанному, депрессивному субъекту достижений, чья свобода оборачивается сегодня проклятием вечной самоэксплуатации. Капиталистическое производство также не имеет цели. Его не заботит благая жизнь. Голландец сам является живым мертвецом, который не может ни жить, ни умереть. Он обречен вечно странствовать по аду Однообразия и ждать апокалипсиса, который избавит его от этого ада (День Судный Божий! Страшный Дар! / Скоро ль мою рассеешь ночь? / Когда же прогремит удар, / с которым мир исчезнет прочь? / Когда всех мертвых призовут, / <…> и мне в ничто уйти дадут, / <…> С мирами, что закончат путь [54]). Общество слепой производительности и достижений (Шумм-шумм-ми, вращайся прялка, / веселей, бодрей трудись. / Тянн-тянн-нись, тугая нитка, / ты, колесико, крутись [55]), в которое оказывается втянута Сента, не знает эроса и счастья. Эрос следует совершенно другой логике. Свободная смерть Сенты в любви диаметрально противоположна капиталистической экономии производительности и достижений. Ее признание в любви – это обещание, форма заключения, абсолютного и даже возвышенного, которое трансцендирует простое прибавление и накопление капиталистической экономии. Оно создает длительность, просвет во времени. Верность сама по себе – это форма заключения, которая вводит вечность во время. Она есть включение вечности во время: «То, что вечность может существовать прямо во время жизни, доказывается любовью, чья сущность состоит в верности в том смысле, который я придаю этому слову. Все дело в счастье! Да, счастье любви доказывает, что время может принять в себя вечность»[56].

Порно

Порно обращается к голой жизни, выставленной напоказ. Оно – противник эроса. Оно уничтожает саму сексуальность. В этом отношении оно даже действеннее морали: «Сексуальность растворяется не в сублимации, подавлении и морали, а в гораздо более сексуальном, чем секс, – в порно»[57]. Порно черпает свою притягательность в «антиципации мертвого секса в живой сексуальности» [58]. Непристойность порно состоит не в избытке секса, а в его отсутствии. Сегодня сексуальности угрожает не противящийся удовольствию «чистый разум», который избегает секса как чего-то «грязного»[59], а порнография. Порно – это не секс в виртуальном пространстве. Сегодня и реальный секс сам превращается в порно.

Порнографизация мира осуществляется как его профанизация. Она профанизирует эротику. Агамбеновская «похвала профанации» не признает этого общественного процесса. «Профанация» означает повторное использование вещей, которые были предоставлены богам посредством жертвы (sacrare) и таким образом изъяты из общего пользования. Она сознательно относится к обособленным вещам с пренебрежением[60]. При этом Агамбен исходит из тезиса секуляризации о том, что любая форма обособления несет в себе подлинно религиозное ядро. Так, музей представляет собой секуляризированную форму храма, поскольку в музее вещи также изымаются из свободного пользования посредством обособления. А туризм для Агамбена является секуляризированной формой паломничества. Паломникам, которые странствовали по земле от одного святого места к другому, сегодня соответствуют, полагает Агамбен, туристы, которые без устали путешествуют по миру, превратившемуся в музей.