Агония эроса. Любовь и желание в нарциссическом обществе

Для Марсилио Фичино любовь также означает смерть в Другом: «Когда я люблю тебя, любящего меня, я нахожу себя в тебе, думающем обо мне, и, отказавшись от самого себя, я возвращаюсь к себе в тебе, ведь ты содержишь меня»[45]. Когда Фичино пишет, что любящий забывает себя в другом Я и в этом же угасании и забытьи «возвращает» себя или даже «овладевает» собой, это овладение есть дар Другого. Превосходство Другого отличает власть Эроса от насилия Ареса. В случае власти как отношения господства я противостою и противопоставляю себя Другому, подчиняя его себе. Власть эроса, напротив, предполагает бес-силие, в котором я не противостою Другому, а утрачиваю себя в нем или для него, а он вновь меня восстанавливает: «Господствующий управляет другим посредством себя; любящий возвращается к себе посредством другого. Любящие оба выходят из самих себя и переходят друг в друга; умирая в самих себе, они вновь восстают в другом»[46]. Батай начинает свою Эротику с предложения: «Можно сказать, что эротика – это утверждение жизни в самой смерти»[47]. При этом утверждается здесь не голая жизнь, избегающая негативности смерти. Скорее жизненный импульс, усиливаясь и утверждаясь до предела, сближается с импульсом смерти. Эрос – это медиум усиления жизни вплоть до смерти: «Хотя эротическая деятельность прежде всего есть безудержность жизни, цель такого психологического поиска, как уже сказано, независима от заботы о воспроизводстве жизни и не чужда смерти». Чтобы привести для этого «столь парадоксального» «утверждения» «кажущееся оправдание», Батай цитирует де Сада: «Нет лучшего способа освоиться со смертью, чем соединить ее с какой-нибудь либертинской затеей» [48].

Негативность смерти существенно важна для эротического опыта: «Любовь или вовсе не существует, или она для нас словно смерть»[49]. Смерть прежде всего касается Я (Ich) [50]. Эротические жизненные импульсы переполняют его нарциссически-воображаемую идентичность и размывают ее границы. В силу своей негативности они проявляются как импульсы смерти. Существует не только та смерть, что означает конец голой жизни. Как отречение от воображаемой идентичности Я (Ich), так и упразднение символического порядка, которому Я (Ich) обязано своим общественно-социальным (gesellschaftlich-soziales) существованием, представляют собой смерть более значительную, чем конец голой жизни: «В основе перехода от нормального состояния к эротическому желанию – завораживающее действие смерти. В эротике всегда разыгрывается развращение, растворение законченных форм. Повторяю: тех форм упорядоченной общественной жизни, что образуют дискретный порядок отдельных личностей, коими мы и являемся». Повседневная жизнь состоит из дискретностей. Эротический опыт открывает доступ к «непрерывности» бытия, только и способной «окончательно умерщвлять дискретные существа»[51].

В обществе, где каждый сам себе предприниматель, господствует экономия выживания. Она диаметрально противоположна экономии эроса и смерти. Неолиберализм с его взбудораженными импульсами Я (Ich) и достижений является общественным порядком, из которого полностью пропадает эрос. Позитивное общество, из которого исчезает негативность смерти, – это общество голой жизни, которое управляется исключительно заботой о том, чтобы «обеспечить выживание в дискретности». Это жизнь раба. Эта забота о голой жизни, о выживании лишает жизнь всякой жизненности, которая представляет собой очень сложный феномен. Чистая позитивность безжизненна. Негативность принципиально важна для жизненности: «Нечто жизненно, только если оно содержит в себе противоречие и есть именно та сила, которая в состоянии вмещать в себе это противоречие и выдерживать его»[52]. Поэтому жизненность отличается от витальной силы и фитнеса голой жизни, в которой отсутствует всякая негативность. Выживший подобен живому мертвецу, который слишком мертв, чтобы жить, и слишком жив, чтобы умереть.