Агония эроса. Любовь и желание в нарциссическом обществе

Ева Иллуз в своем исследовании «Потребление романтической утопии» утверждает, что любовь сегодня «феминизируется». Такие прилагательные, как «милый», «интимный», «спокойный», «уютный», «сладкий» или «мягкий», с помощью которых описываются любовные сцены, якобы все являются «женскими». Тем самым воцаряется образ романтической любви, который переносит мужчин, как и женщин, в женскую сферу чувств[35]. В противовес ее диагнозу, сегодня любовь не просто «феминизируется». Скорее в процессе позитивизации всех сфер жизни она одомашнивается до формулы потребления без риска и опасности, эксцесса и безумия. Предотвращается любая негативность, любое негативное чувство. Страдание и страсть отступают перед приятными чувствами и бесплодными волнениями. В эпоху быстрого секса, случайного секса и секса, чтобы расслабиться, сексуальность также утрачивает всякую негативность. Полное отсутствие негативности сегодня обедняет любовь до предмета потребления и гедонистического расчета. Желание Другого отступает перед комфортом Однообразия. Все ищут комфортной, в конечном счете зажиревшей имманентности Однообразия. В сегодняшней любви отсутствует любая трансценденция и трансгрессия.

Гегелевская диалектика господина и раба описывает борьбу не на жизнь, а на смерть. Тот, кто впоследствии оказывается господином, не боится смерти. Его жажда свободы, признания и суверенитета возвышает его над заботой о голой жизни. И именно страх смерти заставляет будущего раба подчиниться Другому. Он предпочитает рабство угрозе смерти. Он привязывается к голой жизни. Не физическое превосходство одной из сторон определяет исход борьбы. Решающее значение имеет «способность к смерти»[36]. Несвободный перед лицом смерти не отважится и на жизнь. Вместо того чтобы «самому пойти на смерть», он остается «сам по себе внутри смерти»[37]. Он не отваживается на смерть. Так он становится рабом и трудится.

Труд и голая жизнь тесно взаимосвязаны. Они являются реакциями на негативность смерти. Защита голой жизни обостряется сегодня вплоть до абсолютизации и фетишизации здоровья. Современный раб предпочитает его суверенитету и свободе. Он подобен тому «последнему человеку» Ницше, для которого здоровье само по себе представляет абсолютную ценность. Его превозносят как «великую богиню»: «Здоровье – выше всего. “Счастье найдено нами”, – говорят последние люди и моргают»[38]. Там, где голая жизнь становится священной, теология уступает место терапии. Или терапия становится теологической. Смерти нет больше места в каталоге услуг голой жизни. Но покуда раб остается рабом и привязывается к голой жизни, он так и будет подчиняться господину: «Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит зубы и крадется, как вор, – и, однако, входит, как повелитель» [39].

Эрос как эксцесс и преодоление границ отрицает как труд, так и голую жизнь. Поэтому раб, который держится за голую жизнь и трудится, неспособен на эротический опыт, эротическое желание. Сегодняшний субъект достижений подобен гегелевскому рабу за тем исключением, что он не работает на господина, а добровольно сам себя эксплуатирует. Как сам себе предприниматель, он одновременно и господин, и раб. Речь идет о таком роковом единстве, которое Гегель не продумал в своей диалектике господина и раба. Субъект самоэксплуатации настолько же несвободен, как и субъект эксплуатации со стороны других. Если рассматривать диалектику господина и раба как историю свободы, то о «конце истории» не может быть и речи, поскольку мы еще очень далеки от настоящей свободы. Мы находимся в исторической фазе, в которой господин и раб слиты воедино. Мы – господа-рабы или рабы-господа, но не свободные люди, которые должны будут стать действительностью лишь в конце истории. Таким образом, история, если понимать ее как историю свободы, еще не кончилась. Она кончится лишь тогда, когда мы станем действительно свободными и не будем ни господами, ни рабами, ни господами-рабами, ни рабами-господами.

Капитализм абсолютизирует голую жизнь. Благая жизнь – это не его телос. Его принуждение к накоплению и росту напрямую направлено против смерти, которая кажется ему абсолютным убытком. Для Аристотеля чистое стяжание капитала неприемлемо потому, что оно имеет целью не благую, но только голую жизнь: «И потому некоторые считают это конечной целью в области домохозяйства и настаивают на том, что нужно или сохранять имеющиеся денежные средства, или даже стремиться приумножить их до беспредельности. <…> В основе этого направления лежит стремление к жизни вообще, но не к благой жизни»[40]. Избавляясь от телеологии благой жизни, процесс приращения капитала и роста производства ускоряется до бесконечности. Утратив направление, движение ускоряется до предела. Тем самым капитализм становится непристойным.