Агония

– К примеру скажу, что за вами, Кирилл Петрович, магазин со сторожем на Мытной числится, доказано, и ответите вы по всей строгости советского закона, – весело сказал Костя, чувствовал: перехватил инициативу, не упустить бы. – Гордон Семен Израилевич, которого вы Одесситом прозвали, по конторе товарищества Злопецкого народу деньги задолжал. Тебя, – он указал на Ленечку, – Сухов Василий Митрофанович, глаза бы мои не видели. Крестьянин. Отца с матерью обокрал, корову и двух лошадей на ярмарку свел, деньги проиграл и пропил. Хорош? – Костя оглядел присутствующих. – Деловой? В законе? Ножевой удар в Марьиной роще? Знаю, девчонка жива осталась, но кровь ее тебе не простим. Ответишь, Ленечка, – по-блатному, нараспев, насмешливо сказал Воронцов, повернулся к Корнею и развел руками. – А вы, неуважаемый гражданин Шуршиков, чистенький. Железочку в руках держишь. Незаконно? Да, однако мелочь, и доказать трудно. Моя бы власть, – Воронцов встал, одернул кожанку, поправил фуражку, – так я тебя своими руками на осине повесил бы. Только прав у меня таких нет. Жаль. Ну, Яков Шуршиков, докажи при людях, что ты Корней – Корень. Не прячься за других, стреляй. Сколько я уже с вами калякаю? Кто по моему следу идет? Где облава? Стреляй, Яшка! Жизнь одна и у меня, и у тебя.

Никто не только не ел и не пил, курить давно бросили, судорожно сведенные пальцы разжались, ножи легли на стол, кто-то бросил пистолет, он брякнул о дерево и застыл. Стол, во главе сидел бледный Корней, в конце стоял Воронцов.

– По справедливости рассудил, начальник, – сказал Сипатый, усмехаясь. – А не жаль тебе за такую падлу умирать?

– Жаль, Орехов. Но этих людей, – Костя кивнул на собравшихся, – и сотни других обманутых еще больше жаль.

– Разреши, отец? – взвизгнул юноша с бледным в синюшность лицом уже безнадежного наркомана.

Вряд ли он понял Воронцова, но навел на человека брошенный кем-то пистолет, так как человек был явно виду милицейского и самого Корнея, которого столько лет мечтал увидеть парень, оплевывали, как последнюю падлу.

Сидевший неподалеку отец Митрий недовольно заворчал и опустил широкую ладонь на дрожащую руку наркомана, прихлопнул пистолет, сгреб, сунул в карман. Корней сдержанно рассмеялся, пистолет продолжал крутить между пальцами, другой рукой перебирал высыпавшиеся из портфеля пачки денег. Вел он себя без показушности, спокойно, на Костю поглядывал изредка, казалось бы, доброжелательно.

– Ты сядь, не суетись, гляди, от запалу и страха раньше времени помрешь, – Корней махнул рукой на Костю пренебрежительно. – Верю, один пришел, нет с тобой никого. А вы, сявки, – он медленно оглядел сходку, – пушки, раз так, положите и ножички свои маникюрные тоже, – Корней выждал, пока его приказ выполнят, заметил наступившее облегчение и тихо-тихо рассмеялся. – Полегчало? Мир вам, сявки, и добрую тачку до конца дней. Гражданина трогать не велю, он мой. Я его и вас всех сейчас судить буду. Кабан, Маленький, сядьте рядышком, чтобы не встревал комиссар.

Кабан и Леха-маленький молча сели рядом с Костей, стиснули тяжелыми плечами. Корней, чувствуя, что вожжи перехватил, добавил:

– Девку к нему пристегните.

Чьи-то руки вытолкнули Дашу, она привычно огрызнулась, ударили сзади по голове, девушка качнулась, и Костя сам подхватил ее, усадил рядом. Вышло все для Кости Воронцова скверно, пришли вдвоем, сели вместе и столом, как стенкой, от людей отделились, да еще двое по бокам, будто натуральный конвой. Взглянешь только на Паненку и Воронцова, что виновны, понятно, а в чем и как, Корней определит. И хотя обидел сильно Корней воровской люд, однако, освободив от решений и, главное, действий, души всем облегчил.

– Мудр Корней, истинно Корень, – насмешливо пророкотал отец Митрий, огладил бороду и только хотел мысль продолжить, как Корней влет насмешку перехватил.

– Тебе благодарен, Митрий, не дал огольцу стрельнуть, – мудр он был истинно, этот преступный, продажный, лживый. – Моя это пара, – Корней неожиданно широко перекрестился. – Виноват, люблю девку. Не спасет тебя моя любовь, Дарья.

– Свободная я! – Даша вскочила, Кабан повис на девичьих плечах.

– Была свободная, продала, – отрезал Корней, глянул на воров открыто зло, голос придерживать перестал. – И вы продали, сявки. Забирайте, – он махнул на деньги. – Воры? Люди свободные? Суки продажные!

– Корней!..