Агония

Зала обвалилась хохотом и визгом, едко обожгло Косте сухие губы, челюсти разомкнулись, он понял, что сможет говорить, а от запаха и омерзения в голове неожиданно стало чисто и ясно. Однажды, когда его контузило и врач приводил его в себя нашатырем, Костя уже испытал такое чувство: то ли проснулся, то ли с того света шагнул назад, в жизнь. Он спокойно оглядел окружающих, серые лица и оловянные глаза. Вспомнился Коля Сынок, глаза ясные, голубые, до краев наполненные страхом. «Корнея не провести, не губите людей, назад не пойду», – говорил Коля в ту ночь. Воронцов с Мелентьевым парня уговорили. И он пошел. Костя как сейчас помнит его тонкую изящную фигуру, мелькнувшую под фонарем и растаявшую в темноте, затем оттуда запоздало донесся его звонкий смех. Долго Воронцов не мог понять, что означал и что напоминал смех смелого и по-русски бесшабашного парня, сейчас сообразил: так смеется Даша Латышева, знаменитая Паненка.

Сейчас она не смеялась, щурясь, словно кошка на свету, поглядывала на мужчин с ненавистью. Костю она забыла, парень оказался, как все они, пустой. «Мужики, мужики, – думала Даша, – кто вам поверит либо пожалеет, тот и дня не проживет. Поодиночке из любого из вас кружева наплету, а когда вы стадом, водкой и кровью смазаны, как ухватиться?»

Костя не находил решения, знал, тут оно, а что именно в руки взять, не находил. С момента убийства Сипатого прошло минут пять, не более. Корней уже за створку поводка держится, сейчас крикнет: «Ату! Фас!» Будет поздно, необходимо опередить.

– Время, дети! Мне пора, – четко сказал Корней, и Костя Воронцов опоздал. – Вот ваши деньги. – Он собрал со стола червонцы, брошенные в начале вечера Сипатым и его подручными, сунул их в карман, а пачки червонцев, вывалившиеся из портфеля, подвинул к центру. – Забирайте, делите, я вам не Cипатый. Будете делить – глотки друг другу не перервите, сявки.

– Чтобы Корень сто тысяч отдал, да ни в жизнь, – прошептала Даша.

– Брось, Корень!

– Не отпустим!

– Сход уважай! – раздались голоса, притихли, стали трезвее, звякнула отодвигаемая посуда.

– Где сход? Кого уважать? Кто не пустит? – Корень оглянулся, он явно ломал комедию, уходить не собирался. – Сначала вы за той падалью бросились, – он кивнул на дверь. – Потом и того хуже, – Корень повел глазами на Воронцова. – А вы знаете, за кем он сюда явился? За мной. Уголовке на вас на всех… Я им нужен. Стреляй, сказал он. Ясное дело, Корней стреляет, а все в стороне. Они одного парня мне уже подсунули, подмел я его. Савелий, Леха-маленький, было дело?

– Было, я и определил, – пискнул старик.

– Было, – рыгнул Леха. – Схоронили.

– Значит, Корнея они в горячей крови утопят и под вышку подведут, а вас метелкой, как окурки с пола. Невиновные вы… Ну кто за кражоночку, другой за скупочку получит мелочишку на бедность, иные же, неразумные, встанут на светлый путь.

– Брось, Корней, – перебил неожиданно лобастый мужик средних лет, одетый чисто, по-городскому. – Ты голова, не скажу, но людишек забижать ни к чему.

– Извини, Емельян, – Корней согласно кивнул, – с сердца я, бывает. Как мальчишечка, в него плюнули, а он в ответ шибче. Бывайте, люди. Удачи, – он поклонился на стороны и шагнул к двери.

– Стой, Корней, сход не отпускает тебя, – Емельян, подбадриваемый репликами присутствующих, поднялся. – Люди выбрали, уважай нас.

Корней стоял в своем строгом английском костюме, с офицерской выправкой, мял в руках белоснежный носовой платок и поглядывал из-под тяжелых век грустно и осуждающе. Далеко не бесталанный он был человек, безусловно.

Только вздернутые на нервы водкой и кровью люди притихли, смотрели на Корнея с надеждой, словно дети малые на отца, который собрался бросить их. Паузу он выдержал до предела, когда струна напряжения готова была лопнуть, сказал:

– Подойди, Емельян.

Того поднесли Корнею чуть ли не на руках и отхлынули, оставили одних.

– Я тебя уважаю, и ты меня пойми, – тихо сказал Корней. – Здесь, считай, сорок душ, каждый меня в личность запомнил. Уголовка на хвост наступит им, хоть одна сука найдется?

Емельян переступил с ноги на ногу, кивнул и согласился:

– Непременно отыщется.

– И этот, – Корней чуть заметно повел бровью в сторону Воронцова, – теперь по моему следу бросится, всю свору спустит. Они своих не прощают, сам знаешь.

Емельян посмотрел на воров, на милиционера и девчонку, стиснутых охраной, вновь перевел взгляд на застолье. «Один? – подумал он. – Святая простота ты, Корней. Да за твою душу свой грошовый срок поменять тут с десяток отыщется».

– Я не так глуп, как ты, Емельян, – Корней выдержал паузу, – думаешь.

– Они, – Емельян указал на Дашу и Воронцова, – не выйдут отсюда, и никто никогда, Корней, твоего имени не назовет, даже в кошмарном сне.

– Круговая? – умышленно громко спросил Корней. – Сами решайте, я от дела в стороне.

Емельян вынул нож, поднял его и спросил:

– Ну? Докажем Корнею, что мы не сявки?