Ай-Петри (нагорный рассказ)

Я понял — вот мой шанс. Единственный. Я поводил и понырял за окуляром в переулки, по течению, по пунктиру мельканья белого хребта соотнесся с направленьем, схватил ракетницу — и ринулся вниз, холодея с затылка, от решимости.

Перехват случился у толкучки перед стоянкой такси. Никто не смел к нему приблизиться. Дервиш двигался рысцой, — и толпа раздавалась в стороны, теснилась к обочине. Я сбавил шаг и с удовольствием посмотрел им в глаза: каждый пятился в объятьях личного страха, оправленного недоумением, гримасой восхищения звериной мощью. Калейдоскоп характеров, я хорошо понял выраженья этих глаз. Да, весь лоск, все масло ровной жизни сошло с них, и взгляд стал вдруг исполнен живости, верткой чуткости, чтоб не совпасть с движением зрачков диковинной собаки.

Я двинулся за Дервишем, чуть назади, по другой стороне дороги.

Я понимал, что нельзя дать себе времени испугаться до смерти.

Мы уже миновали ротонду, где он приложился у парапета, — и скоро впереди должен был отделиться спуск к морю. Я напрыгнул на поводок рывком, будто пробил стеклянную стену. Волкодав обернулся, ослабив натяжение. Я снял ногу с петли. Невесомость отнявшихся ног приподняла меня в воздух. От страха, чтобы не убежать, я опустился на четвереньки и, гавкнув, завыл. Он бросился наскоком, — и я зажмурил глаза.

Удар вышел скользящим, в губу и переносицу, клякса зеленой вспышки отмахнула в сторону, и я почувствовал, как из онемевшей губы хлестнул соленый разлив. Чтобы не завалиться, ухватился за поводок, и был рывком выведен в положение неустойчивого равновесия, в удержании которого как раз и состоял теперь мой быстрый беглый шаг, с которым мне пришлось поспешать за псом, вдруг с прежней невозмутимостью зарысившего вниз, к пляжу, к месту, о котором он слепо помнил, как помнит вагон развилку, — куда он приходил с Изольдой.

Было бы преуменьшением сказать, что я чувствовал себя проходимцем, присевшим за штурвал аэробуса, пронзавшего небеса обморочного сновидения: пилоты отравлены, пассажиры объяты паникой, одно прикосновение к штурвалу необратимо выведет самолет из автопилотирования, посадка неизбежна.

Я провел с Дервишем весь наступивший день и ночь. Пустынный, неблагоустроенный пляж, был завален железобетонными, так и не отстроенными остовами, уже превратившимися в руины. Он примыкал к задворкам санатория, строительство которого прервалось вторжением новейших времен. Обрушенная, разбитая штормами буна плавно обтекалась зарослями водорослей, танцевавших, стройно мотавшихся под водой, как волосы на голове утопшего гиганта. Солнце уже наполнило море нестерпимым блеском.

В течение дня я ползком перемещался по раскаленной белизне вслед за тенью, отбрасываемой гранью бетонной глыбы. Дервиш, страдая от жары, забрался под лежак, который выглядел над ним несоразмерно, как панамка на атлете.

Мне боязно было куда-либо еще перемещаться с волкодавом, и я заночевал на пляже, в надежде, что Изольда догадается, где следует искать: по тем местам, где с ним гуляла.

На всякий случай я стреножил поводком лежак. Засыпал с тяжелым чувством незадачливого вора, задавленного собственной покражей. Звездное небо рушилось сверху, бубнило и охало море, Дервиш вздыхал, фыркал во сне, а я лежал, вспоминая дикую историю о бедолаге, укравшем из зоопарка Алма-Аты редкую человекообразную обезьяну. Его нашли по кровавому следу неподалеку, в парадной дома, он скончался от потери крови. Обезьяна впилась ему в сонную артерию — и сама погибла от стресса, ее труп обнаружили рядом. На фотографии, опубликованной в газете «Труд», бездыханная обезьяна, долговязая, очень похожая на Пьеро и художника Пикассо одновременно, обнимала за шею лежащего в черном пятне обезумевшего перед смертью человека.

Волкодав не тратил на меня внимания, позволял быть поблизости — и едва я не ободрился мнимой способностью к укрощению. Попробовал с ним говорить. Увы, Дервиш никак не отличал меня от очередной причины натяженья поводка.

Но вот утром произошло то, что еще раз заставило меня содрогнуться.

На рассвете Изольда так и не вышла на пляж. Подождав еще, я решил подняться сам — или выйти навстречу, хоть и не хотелось мне вновь испытывать судьбу самозваного вожатого такого зверя. Солнце уже взошло вдвое выше собственного, уменьшающегося диска, — и напоследок я решил искупаться. Дервиш следил за мной, не поднимая морды с лап. Я разделся и стал входить в воду, как вдруг со спины меня оглушил лай. Дервиш поднялся и, сотрясая забетонированный лежак, рвался лаем на меня. Я остановился. Что ему было нужно, чего он взбеленился? Может, с голодухи? Ведь весь день на жаре без жратвы…

Мне стало страшно. Оглушительный лай, сам громовой звук как таковой выводил из равновесия. Собака не успокаивалась, и я решил уплыть от греха. — Ну, его к черту, сам угомонится. А не то — плюну, да отнесу ей записку: «Заберите собачку с пляжа».