Ай-Петри (нагорный рассказ)

После чего развернулся — и ринулся в воду. Вынырнув, услыхал вой, толкнувший меня вновь уйти в нырок, — и рванул спуртом, как обычно отсчитывая двести бешенных гребков, после которых сбавлял темп и размеренным кролем уходил в скольжение на оставшиеся полтора километра.

Курсом я выбирал не азимут — откуда азимут в открытой стороне моря? — а солнечную дорожку. Мне нравилось с каждым вдохом подставлять щеку под прищуренный, разливанный поток солнца, выверяя направление движения по яркости зрачка, улавливаемого в лучистых космах.

Развернулся, завалился на спину и передохнул с полчаса, оглядывая роскошную дугу берега, громаду Ай-Петри, многоярусное побережье, череду стеклобетонных пирамидок санаториев и пансионатов, начинающуюся вдали курортную суматоху: ялики и виндсерфы поднимали паруса, моторки подтягивали к причалам надувные болванки, разноцветно появлялись первые точки пляжных зонтов. Едва не задремав, было уже собрался в обратный путь, как слух прорезал высокий, резкий звук, не то свист — нет, скуление.

Вглядевшись, я увидел голову волкодава. Он изо всех сил тянул ее из зыби волн за продыхом. Лапы мелькали отрывисто, суетливо, с большой амплитудой, доставая до поверхности. Пес отфыркивался, утробно екал — и видно было, что силы его на исходе. Он приблизился ко мне, попробовал гавкнуть — и, косясь, заложил дугу вокруг, словно бы увлекая меня к берегу.

Все то время пока я перебирал ленивым брасом, приглядывая за едва держащемся на плаву волкодавом, у меня не было никаких иных мыслей, кроме одной: двумя движеньями я могу эту собаку утопить.

Покой посетил меня, когда я выбрался на берег. Дервиш вышел за мной и, не встряхнувшись, на полусогнутых, волоча стропу, заполз под лежак. С его шкуры стекала вода.

Что именно он хотел от меня, было ли это блажью, или вот этот инстинкт собачьей лояльности стал причиной сбоя его функций — все это меня не волновало. Я лежал, прикрыв глаза, упиваясь солнцем. В раскаленной белизне под веками всплывал и взметался белый волейбольный мяч. Небесными дугами пересекая поля сознанья, он перенес меня в детство.

Каспий. Пляж. Волны длинными белыми рядами означают вдали отмеливые косы. Отец читает книгу. Я наблюдаю за игрой в волейбол. Белоснежный кожаный мяч взмывает в небо долгими дугами. Вдруг раздается крик. Кто-то тонет. Отец вглядывается, отбрасывает книгу и мощным разбегом уходит в море. Я смотрю по сторонам, мяч больше не взлетает. Точно такой же покой — совершенное спокойствие, уверенность овладевают мной. Я полон наслаждения. Но вот отец выволакивает на берег человека. Этот парень недавно играл волейбол. Сейчас он спит. Отцу помогают подтащить его к лежаку и, перекинув в поясе, засовывают ему в рот пальцы. Человека вдруг протягивает судорога — и потоки воды хлещут из его рта. Утопленник оживает. Волейболисты горячо благодарят отца, — и под руки отводят своего товарища к трамвайной остановке.

XXIX

Я нашел ее у котельной. Она стояла на задворках школьного двора и, прикрыв ладонью глаза, против солнца всматривалась в заросли на краю пустыря, приспособленного под футбольное поле двумя скобками для выбивания ковров. Было очевидно, что, оглядываясь, она смущается людей. Оттого, давая объяснение случайным прохожим и заодно ободряя себя, она время от времени выкрикивала — я не сразу понял — кличку:

— Иран! Иран!

Обернувшись, она кинулась к волкодаву и с колен обняла его.

Пес стоял ровно, смотрел прямо. Я видел.

Воровато оглянулась. Встала и, перебирая поводок, выбрала его из моих рук.

— Спасибо большое, — кивнула и пошла прочь, на ходу рванув стропу.

Я сразу понял, что у меня нет шансов и бросился в атаку как дурень в печку.

Мне удалось ее не то что разговорить, но хотя бы приучить к своей роже.

Я обрадовался, найдя ее источенной одиночеством — и стал целиться в одну точку. Очевидно, ей было приятно и в то же время ее насторожило, что кто-то — неважно кто — проявляет интерес к ней, и она — с некоторой радостью узнавания давно забытых и едва доступных чувств — потянулась из немой глубины животного страдания к простому слову. Так приговоренный к смерти внутренне отзывается обыденным, посторонним мраку чувством, увидев с эшафота в толпе зевак простое лицо человека, искренне сопереживающего факту смерти как таковой — безотносительно к личности преступника. Да, определенно, ее жесткость и решительность отрицания немного отступили перед моей незамысловатой болтовней.

Будучи убежденной в том, что люди не в силах с ней общаться из-за ее уродства, она и хотела, и не хотела говорить со мной, меня видеть. Идти рядом. Я вызывал у нее составное чувство опасности и в то же время облегчения. Так, должно быть, солдат, среди месива артобстрела, обнаруживает сначала оторванную ногу друга — и потом его самого, живого.