Айседора: Портрет женщины и актрисы

…это очень интересно, потому что, когда создают балет, то хореограф придумывает танцы. Потом он относит это бедному концертмейстеру и говорит: «Сделай для меня столько-то тактов на две четверти, столько-то на три четверти и столько-то на четыре четверти». Концертмейстер, составляющий балеты, отвечает, что таким образом невозможно ничего подобрать. Весь этот вопрос должен быть проработан человеком с головой куда сообразительней, чем моя. Я думала, думала вчера и изобрела кое-что, изложенное мной в приложении. [Приложение утеряно.] Скажи мне, годится ли это, а то я чувствую, что моя бедная головушка раскалывается. Но я все-таки нашла одно новое движение, которое, я думаю, удивит тебя…»¹²

Это письмо требует комментариев по двум причинам. Во-первых, оно показывает, что Айседору очень занимал вопрос, к которому она еще будет возвращаться неоднократно, — взаимоотношение танца и музыки. Что должно быть первично: музыка или танец? Или танец должен создаваться вообще независимо от музыки? А во-вторых, очень интересно то, что в этом письме любовнику она всячески умаляет собственный интеллект. По меньшей мере двое из последующих читателей ее писем, известные критики Анна Киссельгоф (в «Нью-Йорк таймс» от 11 января 1975 года) и Эмили Лейдер (в «Сан-Франциско ревю оф букс» от апреля 1977 года) отмечают склонность Айседоры к употреблению детских выражений (типа «бедная головушка») и даже к «пустому детскому разговору» (как называет это Эмили Лейдер), противному и приводящему в смущение.

В самом деле, Киссельгоф считает выбор слов Айседорой настолько раздражающим, что в обзоре книги Стигмюллера «Молодая Айседора», озаглавленном «После легенды, детский разговор», она подробно останавливается на этой неожиданной, самоуничижительной черте Айседоры — этого «символа раскрепощенной женщины». (Справедливости ради в оправдание критиков следует заметить, что нужно обладать снисходительностью влюбленного, чтобы правильно оценить фразу типа «Когда ты снова придешь к своему маленькому несчастному кролику?».) Но, кроме очевидного факта, что такие слова были вовсе не предназначены для посторонних глаз, странно, как критики упустили две вещи: эти письма были написаны ненадежному любовнику, который чувствовал опасность конкуренции как артист, тем более со стороны женщины, и вдобавок Айседора со временем приходит к осознанию собственных ценностей. Ее безалаберное детство, рождение ребенка вне брака и трудности, которые она испытывала в общении с человеком ранимым, склонным то к ярости, то к депрессии, каким был Гордон Крэг, все это не прошло бесследно. Любя Крэга и восхищаясь им как художником, она хотела защитить его самолюбие и поддержать его в работе. Только много позже она начинает понимать цену себе и своему творчеству.

Однако она не воспринимает Крэга как оппонента. Место женщины в обществе — законы, обрекающие женщину лишь на хозяйство, замужество, развод, воспитание детей, а также двойной стандарт жизни — вот что хотела изменить Айседора, но в ее глазах мужчины не были врагами. «Мне кажется, что если свадебная церемония нужна лишь для того, чтобы обеспечить воспитание детей, тогда вы выходите замуж за человека, которого уже подозреваете в том, что он негодяй, а это весьма низкое предположение. Но я не такого плохого мнения о мужчинах, чтобы считать их столь низкими образчиками человеческого рода»¹³-

Айседора дала свой последний концерт в Варшаве 10 января и на следующий день вернулась в Берлин, где ее ждал Крэг, вернувшийся из Флоренции¹⁴.

Она смогла пробыть с ним недолго, поскольку у нее был заключен контракт на гастроли в Голландии. У них накопилось множество счетов, требующих немедленной оплаты (в том числе четырех- или пятимесячная зарплата няни ребенка, фрейлейн Кист), так что Айседора не решалась отложить свой отъезд. Старый друг и коллега Крэга, музыкант Мартин Шоу, встречал ее в Голландии, так как должен был выступать с Айседорой в качестве дирижера.

16 января, в день рождения Теда, она послала ему телеграмму и следующее письмо из Амстердама: