Айвазовский

Император Николай I, нередко именуемый современниками «царём-рыцарем», особое значение придавал укреплению военной славы России, для чего высокопрофессиональные живописные полотна незаурядных мастеров также были важны. Недаром он приблизил к себе и своей семье художника-баталиста А. И. Зауервейда. В XVIII— XIX столетиях статус придворного живописца оставался исключительно почётным. Многочисленные парадные и репрезентативные портреты императоров и членов их семей, аллегории, баталии, роспись триумфальных арок, иносказательность театральных декораций, натюрморты и пейзажи со стаффажем играли далеко не последнюю роль в политике. Каждый из художников, более или менее приближённых к высочайшим кругам, в меру своего таланта вносил посильную лепту в дело прославления монархии, царствующей особы и её деяний. В 1839 году такая миссия была возложена и на молодого феодосийского мариниста.

По прибытии в Петербург 23 сентября он получил «Аттестат на звание художника 14-го класса, выданный Академией художеств И. К. Айвазовскому», в котором говорилось:

«23 сентября 1839 г.

Санкт-Петербургская императорская Академия художеств в силу своего устава, властью, от монарха ей данною, воспитанника своего Ивана Гайвазовского, обучавшегося в оной с 1833 года в живописании морских видов, окончившего курс своего учения, за его хорошие успехи и особливо признанное в нём добронравие, честное и похвальное поведение, возводя в звание художника, уравняемого по всемилостивейше данной Академии привилегии с 14-м классом и наградя его шпагою, удостаивает с потомками его в вечные роды пользоваться правами и преимуществами, той высочайшею привилегией таковым присвоенными. Дан сей аттестат в Санкт-Петербурге за подписанием Президента Академии и с приложением большой её печати.

Конференц-секретарь»[82].

Таким образом, осенью 1839 года Айвазовский был удостоен не только звания художника первой степени и правом зарубежной пенсионерской поездки, но и своим первым чином, личным дворянством. Это свидетельствовало о явном расположении к нему императора. Николай Павлович, в отличие от своего отца Павла I и старшего брата Александра I, «неразгаданного сфинкса», отличался прямолинейностью, логичностью, последовательностью деяний, умением признавать свои заблуждения и стремлением исправить их.

Одним из наиболее характерных примеров, отчасти подобным истории опалы и прощения И. К. Айвазовского, можно назвать его отношение к А. С. Пушкину, когда недовольство великим поэтом из-за его близости к масонским кругам и декабристам сменилось восхищением в результате личной беседы в Чудовом монастыре Московского Кремля. Именно после этого разговора император сказал приближённым об Александре Пушкине: «Сегодня я говорил с умнейшим человеком России»[83]. В изложении этого разговора польским графом Юлием Струтынским (писавшим под псевдонимом Юлий Сас) со слов А. С. Пушкина, в заключение император произнёс: «Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями ради великих подвигов»[84].

Можно предположить, что подобное отношение проявлял Николай I и к живописному дару И. К. Айвазовского, и его определение высокой цели художника — «воспламенять души вечными добродетелями ради великих подвигов» — вполне можно отнести к искусству мариниста. Как часто в своих картинах он изображал сражения, воспевая подвиги флота России, как вдохновенно передавал накал бури, кораблекрушения и образы спасающихся мореплавателей, не павших духом. Уникален его дар показать все оттенки состояний моря, от штиля до шторма, сравнить их с музыкальными аккордами, с движениями души человека, её порывами. Николай I умел высоко оценить силу, самобытность личности в других, выделял тех, в ком видел истинный талант, как в молодом Иване Айвазовском.

Вторично приехав в Петербург, художник чувствовал себя здесь уже значительно увереннее, вращался уже в других кругах. Вскоре после приезда он сблизился с прославленным живописцем К. П. Брюлловым и выдающимся композитором М. И. Глинкой, оба находились на пике своей известности в конце 1830-х — начале 1840-х годов. Общение с ними, исключительно полезное для молодого мариниста, явилось своеобразной школой познания жизни и искусства. Для Айвазовского, не без влияния Брюллова и Глинки, отныне была равнозначна ценность шедевров и мирового, и отечественного искусства, служения эстетическим, нравственным ценностям. Следует предположить, что Карл Брюллов смог передать своему младшему другу восхищение перед шедеврами итальянской живописи, перед созданиями великих мастеров эпохи Возрождения. С устремлениями Михаила Глинки мариниста объединяло желание послужить Отчизне своим искусством, прославлять её выдающихся деятелей, её победы и свершения.