Айзек и яйцо

Яйцо не издает ни звука – просто закрывает глаза. Такого Айзек еще ни разу не видел: огромные желтые веки сливаются с выпуклым, теперь безглазым желтком. На мгновение Айзеку кажется, что существо заснуло. Внезапно по затопленному полу пробегает дрожь – и он проваливается. Периферийное зрение подергивается темной дымкой. Кухня развоплощается, его сознание, словно через воздушный шлюз, всасывается в незнакомый потусторонний вакуум. Спиной Айзек все еще чувствует стылый металл дверцы холодильника, под разбитыми пальцами по-прежнему ощущает всклокоченный мягкий мех – а вот глаза его перенеслись в какие-то неведомые дали. Он плывет в пустоте. Во тьме над ним зияет огромная металлическая конструкция метров пятнадцать в высоту, ее хребет сплошь утыкан вспыхивающими огоньками, а под ней зажигаются разбросанные в пустоте прожекторы. Впереди Айзек видит что-то вроде стеклянной пирамиды, за ее гранями он смутно различает движение. Выше, дальше от него ворочается огромное тело зверя – переливающийся огнями массивный куб из текучего обсидиана и железа. С пронзительным звуком, похожим на пение китов, огромный механизм пытается проглотить Айзека. Он испуганно отдергивает руку от головы яйца, и его вихрем втаскивает обратно на кухню. Айзек лежит на полу между освобожденным от содержимого холодильником и существом из другого мира. Он судорожно хватает ртом воздух и не без труда фокусирует взгляд на яйце, медленно открывающем огромные черные глаза.

– Что это было? – спрашивает Айзек. Кожу под рукавами халата пощипывает.

Яйцо молча хлопает глазами. Айзек моргает. Все его возвращающееся из небытия существо переполняет чувство вины: о скольком он не удосужился поинтересоваться, сколького не знает о поселившемся в его доме пришельце.

– Так откуда ты, говоришь, родом? – пытаясь совладать с пропавшим голосом, шепчет Айзек.

– Уаууу, – отвечает яйцо.

Четыре

Всякий раз, представляя Мэри, Айзек видит ее в толпе.

Этот образ пришел к нему из воспоминания. Но почему именно он? Мэри ненавидела большие скопления людей. Лучшей компанией для нее были книги. И животные. И Айзек. И все же именно такой она врезалась в его память. Вообразите себе их третье или, может быть, четвертое свидание. Айзек поднимается со станции метро «Брикстон» и оказывается на широком тротуаре, как и весь город в половине седьмого. Мимо него проталкиваются спешащие по домам и пабам люди. Самопровозглашенный проповедник возвещает что-то в мегафон, уличный музыкант зарабатывает себе на жизнь концертом для скрипки с оркестром – только без оркестра. Они стараются перекричать друг друга в борьбе за внимание толпы, и их голоса разливаются над смехом предвкушающих скорые выходные людей и гудением вкушающих четверговый час пик автобусов. Из небольшого ларька разносится сладкий запах благовоний, в котором теряются и выхлопные газы ползущих мимо «Рутмастеров»[22], и сигаретный дым. Человек в казенной красной куртке сует ему в руки экземпляр «Тайм-аута». Он пытается отказаться. Зачем ему журнал? У него свидание. Он встречается с Мэри.

А вот и она. Он отрывает взгляд от журнала и любуется ею. Безмятежная, возникшая словно из ниоткуда, Мэри напоминает спустившееся на землю божество. Она выделяется среди снующих по тротуару людей, будто подсвечена бьющим с небес прожектором. На самом деле заметной ее делает рост чуть больше ста восьмидесяти – она на целую голову выше всех бывших девушек Айзека. Конечно, Мэри к своим девушкам он причислить не может. Пока. Она стоит метрах в пятидесяти от него. Холодный оттенок зеленоватых глаз и теплое свечение медовых волос среди серых лиц пробегающих мимо незнакомцев делают ее похожей на цветок, пробившийся из трещины на асфальте. Она ищет его взглядом – и Айзек позволяет ей искать. Он стоит в бурном потоке людей, его то и дело толкают, с неба начинает накрапывать дождь – он едва замечает все это. Айзек прикрывает макушку журналом и улыбается, наблюдая за ней. Он старается запечатлеть этот момент, рисуя ее образ в воображении, как Боттичелли рисовал свою Венеру. Ее высокий лоб, острый подбородок, ее сияющие, ищущие его в толпе глаза. Ее губы, уголки которых приподнимутся, как только она увидит его. Возможно, Айзек всегда мысленно возвращается к этому моменту, потому что именно тогда он понял, по-настоящему понял, что Мэри – единственная. Она остается его единственной по сей день. И останется. Не будет другой Мэри – только ее портрет, воспоминание, зарисованное на обратной стороне его век, возникающее перед Айзеком всякий раз, когда он закрывает глаза. Иногда он задается вопросом, не выцветет ли это воспоминание. Или хуже: не исказится ли ее образ, не начнет ли память его менять – день за днем, неделю за неделей, год за годом, пока у Мэри из его головы и Мэри из его прошлого не останется совсем ничего общего? Поймет ли он это? Теперь она существует только в его воображении: высокая, бледная, с рыжеватыми волосами – его яркая Мэри на фоне серого неба, серых зонтиков и серых лиц, не подозревающая, как внимательно он за ней наблюдает.