Академия Князева

Вернувшись к себе, Заблоцкий разрезал булочку пополам, кончиком ножа вспорол кожицу на колбасе и намазал ее, как паштет, на обе половинки. Покрутил меж ладоней запотевшую бутылку, вдавил и снял станиолевую нашлепку… Где вы, мастера палитры, чтобы увековечить для потомков обед инженера научно-исследовательского института начала семидесятых годов за два дня до получки!

Поев, Заблоцкий вымыл бутылку и сунул ее в угол за ящик от микроскопа – там уже стояли три такие же, завтра надо будет сдать.

Еда его не насытила, и он, чтобы обмануть желудок, закурил и вышел в коридор. Когда он в последний раз обедал по-настоящему? В прошлый четверг, у матери. И как всегда, на десерт пришлось выслушать длинную проповедь: «Алексей, тебе двадцать шесть лет, а у тебя все рухнуло, и в результате ни семьи, ни дома, ни положения, ни перспектив. В твои годы…»

Он терпеливо выслушивал, что в его годы многие еще не связывают себя узами брака, а если уж женятся, то живут счастливо, имеют благоустроенные квартиры, защищают диссертации, занимают командные посты и так далее, словом, процветают или близки к процветанию. Но то – они, а это – он со всеми своими взглядами, привычками, причудами, дурным характером и, следовательно, судьбой. Дурной характер и гонор простительны ярким индивидуальностям, завоевавшим всеобщее признание, а он, Алексей, к сожалению, не оправдал надежд, которые на него возлагали, и что теперь получится, как он проживет дальше – одному богу известно.

Язык у матери был подвешен хорошо, и голос поставлен – она преподавала историю в старших классах. И хоть понимал Заблоцкий, что мать не современна, не умеет дружить с ним и никогда не умела, – она его мать…

А жила она в однокомнатной квартире с дочерью-десятиклассницей от второго брака, девицей акселерированной и весьма требовательной по части моды, жила без мужа. Надо было дочь одевать, самой одеваться, и каждый год ездить в Трускавец на воды, и еще питаться по-человечески. И тем не менее в прошлый раз мать протянула ему четвертную и сказала, строго глядя расплывшимися за плюсовыми стеклами очков зрачками: «Вот. Пока я работаю, можешь рассчитывать на эту сумму каждый месяц».

Растроганный и униженный одновременно, он сказал фальшиво бодрым тоном: «Ничего, мать, считай, что это в долг. Рассчитаемся каракулевым манто». – «Дай тебе бог», – сказала она и коснулась кончиками пальцев его виска. Мать всегда была скупа в проявлении чувств.

…Заблоцкий стоял на лестничной площадке у окна, докуривал сигарету и смотрел на голые акации с кривыми черными стручками на концах ветвей, и тут кто-то положил ему на спину пятерню.

– Здравствуй, Олéксий.

– А, Ефимыч… Ну, привет. Где пропадал? В отпуске?

– После такого отпуска надо еще две недели за свой счет и путевку в оздоровительный санаторий… Фатерой занимался!

Михаил Ефимович Михалеев семнадцать лет проработал на Колыме, как северянин имел не только средства, но и льготы для вступления в жилищный кооператив, и полтора месяца назад справил новоселье. До этого он два года жил с семьей на частной. Было ему лет сорок пять – сорок семь, а выглядел он так: высок, широк в кости, покатые плечи, сутулая спина, мощные, как у кенгуру, ноги, крупное мясистое лицо с ноздреватым носом и редкие светлые волосы без намека на седину или плешь. В отделе он работал картографом на инженерской ставке.

Раньше он Заблоцкого сторонился, впрочем, как и других научных сотрудников, младших и старших, а теперь вот запросто руку на плечо кладет – брат-инженер…

– Недоделки строителей устранял? – спросил Заблоцкий. – Зачем же такой дом принимали? Вы же не госкомиссия, для себя смотрели.