Академия Весны

– Сбавьте тон. Никто вас не оскорблял! Вы можете гордиться своим происхождением и не подсовывая его под нос всем и каждому. – Тон у профессорши почти ласковый, но требовательный. Она делает вид, что ведет себя вежливо и справедливо. Возглас «Но я никому ничего не подсовывала!» застревает у Брайт в горле, она не способна сейчас вступать в полемику и доказывать очевидные вещи. – Можете идти. Вы, кажется, на сегодня достаточно узнали. Вернетесь, когда сможете досчитать до семидесяти четырех без спецэффектов!

Брайт задыхается обидой, но молчит.

– И, – окликает профессор, – вы одеты не по форме.

– Знаю, спасибо, – спокойно отвечает Брайт и уходит из аудитории.

Ну и хорошо! Можно просто побыть в одиночестве! Прекрасно же! Кофе не хочется, булочку тоже. Не хочется сталкиваться с Хардином, который непременно явится, стоит уединиться. И не хочется попасть на ковер к декану за то, что бродит по коридорам, – он один из немногих, с кем появилось желание дружить.

Ноги несут к библиотеке. Вот он, плюс необъятного рюкзака. Там нашлось место для бутылки сока, шоколадки и старого доброго скетчбука. Все одиночки в итоге чем‐то увлекаются. Брайт всегда любила рисовать. Без особого мастерства, даже без хорошей практики. Она не тренировалась, срисовывая, не брала уроки. Просто пыталась копировать окружающую реальность в тишине и одиночестве. Рисование – самое тихое и незаметное хобби из всех.

В библиотеке по итогам вчерашней отработки появилась пара рабочих столов, и у одного из них даже кожаный диванчик, как прежде. Брайт протирает обивку салфеткой, достает скетчбук, карандаш и ножик, бросает свой скарб на покосившийся закопченный рабочий стол и с ревом толкает его к диванчику, а потом задыхается в рыданиях.

Успокоиться. И ни о чем не думать. Для них для всех она просто монстр, которого нужно бояться. Странная девочка, даже более странная, чем иная. Они не со зла. Они не привыкли. А потом по щеке сбегает позорная слезинка.

– Успокойся, – велит себе Брайт, пока в горле клокочет злоба. – Успокойся, я сказала!

Паника не отступает. Пришел бы кто и вправил мозги. Заставил не обращать внимания на всяких придурков во главе с профессором-расисткой. Только как будто ничего страшного эта Мерла и не сказала, и предъявить ей нечего, и никто из траминерцев никогда ничего «такого» не говорит. Они только хлопают глазами и улыбаются. Святые силы не наделили их какой‐то особенной магией, не сделали опасными и могущественными, зато дали завышенное самомнение и способность бить словом так, что вышибает напрочь дух.

Брайт чувствует ярость, подобную той, что испытывал Рейв Хейз после взрыва в библиотеке, и очень надеется, что прямо сейчас он там сидит и молча ненавидит некоего невидимого врага. Сидит и не понимает, кому сворачивать шею.

Брайт достает свой мини-проигрыватель и выдергивает из него наушники. Выкручивает ручку громкости так, что встроенный динамик, надрываясь, хрипит, и библиотеку окутывает музыка. Прекрасно. Теперь Брайт берет мягкий карандаш, нож и начинает строгать. В этом занятии есть что‐то медитативное. Удар – кончик заостряется, еще удар – подтачивается с другой стороны. Раз… раз… раз…

– Раз… два… три… четыре… – И голос срывается. – Раз… два… три… четыре… пять… – Она резко втягивает воздух и закашливается от пыли, царапнувшей горло. Карандаш ломается, можно начинать все с начала.

Брайт не представляет, как это – дышать долго, только голова начинает кружиться и саднит в горле. А еще продолжает выплескиваться злость. Наточенный карандаш царапает бумагу, он острый и оставляет хорошую, яркую линию. Маслянисто блестит на желтоватом листе. Штрихи неровные, неумелые, но Брайт и не готовит выставку. Она штрихует неправильно, крест-накрест. Детали обводит с отчаянным фанатизмом дилетанта, тени накладывает как попало, но это высвобождает негатив. До чего хорошо, до чего приятно.

– Раз… два… три… четыре… пять… шесть… ЧЕРТ… семь! – И штрихует как сумасшедшая, пока грифель не ломается.

Карандаш летит в стену, и в стороны разлетаются возмущенные книги по этикету. Раз, раз, раз! Неловкое движение руки, Брайт попадает чувствительной точкой где‐то на локте во что‐то твердое и взвизгивает. Вспышка боли ослепляет, волнами расходится по всему телу и так же быстро утихает.

Брайт смотрит на листок. Судорожно глотает воздух и начинает рыдать. Она, как обычно, задумалась и рисовала что попало, что в голову придет. На рисунке, плохо узнаваемый, папа. А внутри становится так чертовски больно, будто кто‐то режет ножом, выпуская кровь. Почки-печень-сердце – все лопается, заливая полости. От рыданий закладывает уши и вибрирует тело.

– Какого хрена… – Она замирает от звука постороннего голоса. Легкие наполняет знакомый, но неуместный прямо сейчас запах морской воды или ветра. Или шторма. Или грозы.