Акедия

Искушением монаха является помысел, который, поднимаясь через страстную часть души, омрачает ум[94].

Грехом монаха является согласие на оправдываемое умом наслаждение, которое предлагает помысел[95].

Механизм, который приводит в движение страсти, не так легко объяснить: страсти разжигаются теми представлениями, которые запечатлелись в нашем уме, или же наоборот?[96] Поскольку всякое желание происходит от чувственно воспринимаемых впечатлении[97], возникающих от соприкосновения с миром вещей[98], Евагрий склоняется к первому: обычно чувства приводят в движение страсти[99], разумеется, всегда с нашего добровольного на то согласия. Чтобы воспрепятствовать этому, необходимо стяжать добродетели, и в особенности две из них, которые обуздывают страстную часть души: духовная любовь обуздывает гневливое (яростное) начало души, а воздержание пресекает телесные страсти (вожделеющую часть) души[100]. До тех пор, пока в душе царствуют эти две добродетели, чувственные впечатления не приводят в движение страсти[101].

В определённом отношении источник страстей заключён в нас самих, то есть в вожделении, с которым мы воспринимаем внешние предметы[102]. Кроме этого, Евагрий различает страсти души, относящиеся к области человеческих взаимоотношений, и телесные, то есть связанные с нашими физическими потребностями[103]. Последние легко укротимы посредством аскезы, тогда как первые (например, гнев)[104] преследуют нас до самой смерти[105]. И с этим даже самая суровая аскеза ничего не может поделать.

Евагрий тонко замечает, что гневу прежде всего бывают подвержены пожилые люди, тогда как молодые чаще всего осаждаемы чревоугодием, то есть телесной страстью[106]. При этом бесстрастие монаха, достигшего духовного совершенства, ничего общего не имеет с тем, что мы сегодня называем апатией!

Раскалённая стрела[107]поражает душу, но муж, предающийся духовному деланию, гасит её[108].

Добродетели не пресекают нападений бесов, но сохраняют нас невредимыми от них[109].

Хотя Евагрий и приписывает происхождение страстей человеческой душе, он не считает, что зло заложено в самой природе человека. Подобное утверждение было бы кощунством.

В начале, когда Бог сотворил нас, Он посеял в самой нашей природе семена добродетелей, и не было тогда никакого зла. В действительности, мы не подвержены ему[110].

Зло происходит от неверного употребления наших талантов:

Если всякое лукавство порождается умом посредством воли и желания, и если эти силы мы можем использовать во благо или во вред, тогда зло случается от противоприродного употребления этих частей (нашей души). И если это так, то ничто из сотворённого Богом не является злым[111].

Под «противоприродным употреблением» Евагрий, как и большинство православных богословов, понимает то, которое не отвечает изначальному призванию и предназначению всего сотворённого.

«Естество» есть и остаётся благим, природа не может перестать быть доброй. Что бы ни случилось, грех и страсть остаются чужеродными, могут и должны быть уничтожены навсегда. В этом смысле зло не вечно[112] и существует лишь как своего рода «паразит»; оно исчезнет вместе с тем, кто его причиняет. Евагрий находит этому подтверждение в самом Евангелии:

Были времена, когда зла не было, и настанут времена, когда его больше не будет; но никогда не было такого времени, когда бы не существовала добродетель, и никогда не наступят такие времена, когда она не будет уже существовать. Семена добродетели воистину неистребимы. В этом нас убеждает история евангельского богача, который по причине своего лукавства был обречён мукам ада, и который вспомнил о своих братьях: сострадание и милость – добрые семена добродетели[113].