Акедия

О демоне же, который делает душу бесчувственною, должно ли что и говорить? Ибо боюсь писать о нём и о том, как душа выходит из собственного своего состояния, потому что во время пришествия этого демона она отлагает и страх Божий, и благоговение, греха не вменяет в грех, беззакония не почитает беззаконием, о мучении же и Суде вечном помнит как о пустых речениях, и «посмеивается» над сим «огненосным подлинно трясением»[266], и хотя исповедует Бога, но, что повелено Им, того не ведает. Ударяешь ты в перси, когда душа стремится ко греху, – и она не чувствует этого; говоришь ей от Писаний – и она в совершенном ослеплении и не слышит; представляешь ей укоризну людей – и она ни во что вменяет людской стыд и вовсе не понимает его, наподобие свиньи, смежившей глаза и пробивающейся сквозь ограду.

Но сего демона, от которого, «аще не быша прекратится дние оны, не бы убо спаслася всяка плоть»[267], наводят на нас закосневшие в нас помыслы тщеславия[268].

Помысел тщеславия, честолюбия, суеты непосредственно предшествует появлению гордыни, которая внушает мысль, что ты не такой как все. Это искушение «преуспевших», стяжавших совершенство в безупречной жизни – превзойти всех, вознестись к небу и быть уверенным, что добился всего этого собственными силами. Такому монаху и сам Бог не нужен.

Поскольку этот помысел совершенно суетен и пуст и не имеет никакого отношения к реальному положению вещей, жажда славы остаётся неутолённой. Рано или поздно с осознанием этой суетности приходит уныние, чувство полной опустошённости.

Перед этой бездной человек иногда в прямом смысле одержим страстью бегства, его как будто хватают за горло[269]. Перед лицом этой ярости собери воедино все силы души и стойко держись, пока бес не отступит. Затем можешь делать всё, что сочтёшь более разумным[270].

В такой предельной ситуации как пустынножительство терпение выражается в простой выносливости, решимости не покидать свою келлию:

Во время искушений нельзя покидать келлию, придумывая благовидные предлоги, но следует оставаться внутри [неё], терпеливо и мужественно перенося всех нападающих, особенно беса уныния, который, будучи самым тяжёлым из всех [бесов], делает зато душу весьма испытанной. Ибо избегать таковых борений – значит научить ум быть неискусным, робким и склонным к бегству.

Разве благоразумный человек в подобной ситуации не повёл бы себя совершенно иначе? Кто-то подумает: «Но ведь когда Евагрий советует не отступать человеку, обуреваемому инстинктом бегства, этот монах передаёт лишь плоды личного опыта, своего собственного или своих собратьев». И действительно, только на собственном опыте и можно проверить совет, который даёт авва Моисей:

Пойди, сиди в своей келлии, она тебя научит[271].

Терпение, которое необходимо для того, чтобы оставаться в своей келлии, содержит в себе и «всё остальное»: добровольный отказ от всяких развлечений, путешествий, встреч или бесед. Кому-то это покажется непониманием элементарных человеческих потребностей. Отнюдь. Другой монах, который был искушаем теми же самыми помыслами, однажды услышал, как авва Арсений Великий даёт удивительный ответ, в котором разводит главное и второстепенное:

Пойди, ешь, пей, спи и не работай, но не покидай своей келлии[272].

Подобно тому, как существует своя иерархия добродетелей, существует иерархия пороков. Что касается уныния, которое представляет собой свершение всех страстей, выносливость в уединении становится важнее всех прочих трудов подвизания.