Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы

Из всех российских высших морских руководителей более всего к подобному развитию событий был готов великий князь Александр Михайлович – шеф Главного управления торгового мореходства и портов предсказал происходящее в своей аналитической записке ещё восемь лет назад. Но он старался не терять присутствия духа и энергично подключился со своими сотрудниками к решению вопросов боевого противодействия японцам. Ведомство великого князя уже в феврале 1904 года срочно переориентировалось на организацию крейсерской войны, то есть на перехват судов нейтральных европейских держав, доставляющих (контрабандой) грузы в воюющую Японию. «Получив необходимые данные из нашей контрразведки, – вспоминал Александр Михайлович, – я выработал план крейсерской войны, который был утверждён советом министров и который заключался в том, что русская эскадра из легко вооружённых пассажирских судов должна была иметь наблюдение за путями сообщения в Японию. При помощи своих агентов я приобрёл в Гамбурге у “Гамбург-Американской линии” четыре парохода по 12 000 тонн водоизмещения. Эти суда, соединённые с несколькими пароходами Добровольного Флота, составляли ядро эскадры для крейсерской войны. Они были снабжены артиллерией крупного калибра и были поставлены под начальство опытных и бравых моряков». Следует добавить, что для выполнения боевых задач пароходы Добровольного Флота подготовлялись в черноморских портах, то есть под непосредственным попечением одного из заместителей великого князя – статского советника Андрея Антоновича Горенко.

В двадцатых числах июня 1904 года тайно переоборудованные для крейсерства «добровольцы» «Петербург» и «Смоленск» вышли из Севастополя и, беспрепятственно миновав проливы, подняли военные флаги. За первые десять дней крейсерской охоты им удалось задержать в Красном море три английских парохода и один немецкий транспорт с военной контрабандой. Это был несомненный успех, но… Главноуправляющий торгового мореплавания и портов оказался призван в Царское Село, где ему и морскому министру Ф. К. Авелану предъявили ноты протеста Германии и Великобритании (англичане особенно возмущались тем, что коварные русские проскользнули из Чёрного моря в Средиземное под торговыми флагами).

Взволнованный Николай II требовал «объяснений».

– Какие же объяснения? – удивился Александр Михайлович. – С каких это пор великая держава должна приносить извинения за то, что контрабанда, адресованная её противнику, не дошла по назначению? Зачем мы послали наши корабли в Красное море, как не с целью ловить контрабанду? Что это, вой – на или обмен любезностями между дипломатическими канцеляриями?

Однако по решению императора все задержанные пароходы пришлось отпустить с миром, а генерал-адмирал Алексей Александрович приказал впредь освободить от каких-либо досмотров и обысков суда Германии (и, заодно, Франции) как заведомо «дружественные». После этого говорить о каких-либо крейсерских операциях уже не приходилось, и Япония могла благополучно получать из Европы все необходимые ей для ведения боевых действий грузы. Александр Михайлович сгоряча хотел было просить об отставке, но воздержался, ибо в петербургском Адмиралтействе вершились такие дела, по сравнению с которыми история с неудавшимся крейсерством казалась безобидным недоразумением. По злой иронии судьбы источником несчастья на этот раз оказались те самые великокняжеские «Соображения об усилении Тихоокеанского флота» (1896 года!), которые в недобрый час попали в руки и. о. начальника Главного морского штаба контр-адмирала Зиновия Рожественского, человека со странностями.

Ещё в Морском училище отличник Рожественский умудрился так настроить против себя и товарищей и всё начальство, что по общему молчаливому соглашению остался без Нахимовской премии. Дальнейшие его назначения поражают своей пестротой, которая объясняется просто: все и всюду при первой возможности стремились перевести образцового офицера куда-нибудь подальше (с повышением, разумеется)[184]. В окружающем мире Рожественский искал несовершенств и, найдя, неистово наслаждался. Русский флот виделся ему собранием тупых уродов на ветхих посудинах, а своё пребывание в его рядах Рожественский мыслил трогательным подвигом патриота, вынужденного, рискуя жизнью, служить на «плавучей груде металлолома». Грядущее возложение собственного живота на алтарь бездарного Отечества было излюбленной темой его разговоров с сослуживцами. Тем, кто пытался уклониться от смердяковских бесед, Рожественский мстил. Помимо того, он искренно любил преодолевать всевозможные трудности, а в отсутствие таковых – создавал трудности сам, чтобы потом, натурально, преодолеть.