Аккрециозия

Теперь ее нет. В этом отсутствии, при наличии холодной плоти, на поверхности события Лилиной смерти проступала телеологическая граница моего присутствия в бытии, в жизни.

И если это существует, это, по-видимому, для чего-нибудь нужно. И я стоял здесь в свете окошка в массивной двери как неудачная фигура. Заклинание, что не подходит ни к одним воротам. Вещь, через перед преградой, которая не может достичь до своего места и раствориться.

Одна телеологическая граница, как-то что удерживало форму в смирении и подчинении, в единстве. Под эгидой Аккрециозии единственно и могла выразить красоту — перенести образ в хаотичный мир явлений. Удержав его в границе смерти.

Граница эта проступала вопросом: зачем?

Выступала для меня со стороны моего пребывания в мире слабым огоньком надежды. Перед которой стояли три необходимости, с которыми нужно было что-то сделать, как-то обойтись: фундаментальным искажением мира, брошенностью в нем и перед ним, невозможностью отыскать выход.

Вокруг, будто бы в помощь или издевку были полки забитые блестящими корешками книг, жужжание фотосферы и стоны корабля.

Ответ был у меня под носом, судя по всему. Здесь. В капле мира, в капле человеческого мира, что мы несли через ничто космоса.

Но как тут его найти? В какой-то мере Коля был прав. А его маниакальное стремление разобраться в вопросе, было мне даже на руку. Это был, явно знак. В этом событии был троп, раскрывающий все последующее действие. А значит, нужно повиноваться ему как течению, как попутному ветру.

Спичку тряхнуло. Я поймал себя на мысли, что слышу, как хлопают крылья, ласково шумит прибой. Но стоило мне об этом подумать, как оно исчезло.

В следующие дни Коля часто приходил в библиотеку. Но работа ему не давалась. Он ходил кругами и все больше надоедал мне этой идеей.

— Может нужно её осмотреть? — он в очередной раз оторвался от экрана и уставился на меня. — На предмет ран?

— Мы сотрем улики. Мы же слышал Пылаева.

— Но, всё-таки, мы должны…

Я покачал головой, не отрываясь от монитора. Коля весь горел. Нервный огонёк иссушал его изнутри. Таким возбужденный и дерганным я его еще никогда не видел. Будто в подтверждение этого наблюдения он вдруг бросил:

— Ты просто ссышь.

— Да. Боюсь найти там что-нибудь неоспоримое. Что тогда мы будем делать? Задержим того, кто это сделал? Убъем? Или будем весь полет смотреть на него и улыбаться? Ты-то сможешь?

Коля вдруг изменился. Губы поджал и вяло улыбнулся.

— Прости. Пойми, я уже спать не могу. Всё думаю и думаю об этом.

«Думаю о том, что карьера вот-вот встанет.» — подумал я и улыбнулся ему в ответ.

— Мир?

— Мир. Но может быть ты что-то ещё видел? Подумай. Ты дольше не спишь.

— Ничего необычного. Когда проснулся — увидел, что ее капсула пуста. Пошел искать. — неожиданно для меня самого на этих словах к горлу подступил ком. — Нашел.

— Должна быть хоть какая-то зацепка, или что-то вроде того. Давай все же аккуратно всех расспросим. Может быть, что-то прояснится.

На это я устало кивнул. Работать уже не хотелось. От света экранов болели глаза. Корабль в тот день, все время трясло. Кормчий Когитатор постоянно перебрасывал курс. Как я понял с разговора с Пылаевым, мы проходи что-то вроде порогов в горной реке. Постоянно маневрируя между гравитационный вихрей. Или тем, из чего впоследствии они появятся.

— Частое явление в скольжении… — добродушно уверял меня Пылаев, со своей не сходящей с лица хитрой улыбкой. — Ничего страшного. Просто делаем крюк.

Когда Коля ушел под сопровождение фотосферы, я на какое-то время еще остался в библиотеке. Продолжая рассматривать людей-заводи. Мне хотелось что-то тут же найти. Только по слепку их лиц, деталей костюмов, архитектуры, позам, гримасам, быту…

От того Митридата, что был семьсот лет назад ничего не осталось. Сейчас мы летели на планету, что была не более чем семечко. Из которого когда-нибудь сможет вырасти что-то похожее на старый Митридат.

Я искал в незнакомых лицах, поблекшего человеческого существования, вынужденного быть в ином экзистенциальном горизонте подсказу. Нащупать ту незримую границу между ними и нами.

Под иной атмосферой, в ином вызове быть. Быть может, в их лицах, мне, наконец улыбнется удача.

Но что-то подсказывало мне, что эту границу, можно обнаружить, только ее перейдя. А исследовать — вернувшись. Для этого нужно было выбросить свой АК-бокс, поселиться с ними и потом вновь найти в себе силы вернуться к людям.

От перспективы такого пути даже дышалось тяжко. Мучительное чувство пустоты и меланхолии вновь укатало меня. Впервые, после отлета с Персеполиса. Не развеянное темнотой, но свернушееся под светом других людей. Ставь вновь моим. Разливаясь в воздухе, которым я дышал, как некогда на Дубовой Теснине.

Вновь хлопают крылья, или это подол моего плаща на ветру?