Актриса

Письмо я не отправила, разумеется. Я сижу и думаю о своей изнасилованной матери. Думаю о своем отце, который не заслуживает этого имени. И не знаю, как подавить ее в себе, эту ярость, ярость, ярость.

* * *

После выхода из лечебницы Кэтрин всегда меня узнавала, хотя иногда не называла по имени. Мы вели с виду нормальные разговоры, но теперь вместо нее как будто говорил другой человек. О том, чтобы вернуться к работе, она даже не заикалась.

Мы переехали в большую старую квартиру на Пеппер-Канистер-Черч, а она осталась на Дартмут-сквер. Знала бы я тогда, что дом заложен и перезаложен до последней дверной ручки! Но съезжать она и не думала. И мы решили, что ей лучше оставаться в привычной обстановке: пусть пьет доставленное к двери молоко и гуляет по маленькому парку. С ней жила Китти, вернувшаяся от племянницы и, видимо, даже получавшая жалованье. Они все больше напоминали парочку старых лесбиянок, в чем их когда-то подозревал Хьюи Снелл. Насколько я могла судить, питалась она исключительно яичницей и алкоголем.

Она финансировала мои занятия писательством, подбрасывая мне небольшие суммы, а я не допытывалась, откуда у нее деньги, во всяком случае, не проявляла настойчивости.

Однажды она попросила меня отвезти ее на телевидение. В то время у меня была маленькая полудохлая «мазда». Я опустила стекло, стыдясь вечно заедавшей рукоятки, и назвала охраннику на пропускном пункте имя матери. Он повторил его с акцентом, возможно польским, просмотрел свой список и попросил назвать имя еще раз, по буквам.

«О. Апостроф. Д заглавная. Е. Л. Л».

Она сидела на пассажирском сиденье и перечисляла буквы голосом усталого ребенка, то повышая, то понижая тон. За шлагбаумом виднелось здание телецентра, где она выступала в тот вечер, когда впервые заработал национальный канал. Она пришла на «Позднее-позднее шоу» после оглушительного успеха в театре Гейт, как поговаривали, сильно навеселе, хотя сама она ссылалась на усталость и отказывалась извиниться за то, что пролила на брюки ведущего Гэя Бирна стакан воды.

«О. Апостроф. Д заглавная. Е. Л. Л».

Она повторила фамилию громче и отвернулась к своему окну. Охранник продолжал исследовать список, добрался до конца страницы и вернулся к началу. Хвастать тут нечем, но меня вдруг разозлило то, что он не ирландец. Она не входила в состав его культурной ДНК. Он не запахивался в воображаемую шаль со словами: «Конечно, это всего лишь масло», когда сталкивался с нелепостью. Он никогда не мечтал о ней, отправляясь к себе на кухню за чашкой чая.

Я их произнесла, эти роковые слова. Я бросила их из окна машины, и они шлепнулись у его ног.

– Разве вы ее не узнаете?

Он пригнулся, чтобы ее рассмотреть: крошечный комок человеческой плоти, едва различимый под слоями одежды.

– Не то чтобы очень, – ответил он.

Она презрительно закатила безумные глаза. По правде говоря, я и сама едва ее узнавала.

Ее утро начиналось с блюдца, наполненного таблетками. Она принимала литий в качестве антидепрессанта, небольшую дозу либриума, бета-блокатор бруфен против боли в суставах, тагамет для защиты желудка от от фармацевтической бомбы, поступающей туда трижды в день, слабительное, чтобы все это выходило с другого конца, и кристексу для профилактики подагры. Но все могло бы быть гораздо хуже. Она жила в постоянном страхе больничной дубинки, что бы это ни означало, и в рот не брала капсулы желтого и красного цвета. И, разумеется, на ночь глотала снотворное.

Я к этому привыкла.

Я сразу к этому привыкла. Приспособилась, как только ее выписали из больницы. Не знаю, что именно я любила, когда заботилась о ее хрупких костях, но, думаю, я любила свою мать. Потому что для меня она всегда оставалась одной и той же, как бы ни менялись ее внешность и психика, хотя многих это удивляет.

Мне нетрудно было узнать свою мать в этой крошечной фигурке – вот что я хочу сказать. Независимо от того, что было написано в бумаге, которую изучал охранник. Независимо от того, что иногда она сама себя не узнавала. Возможно, не хотела узнавать. Когда она смотрелась в зеркало, она просто в него смотрелась. Она больше не собиралась внутренне, как когда-то, перед тем как выйти на люди, и мне этого не хватало; я жалела, что больше не увижу, как слегка сужаются ее зрачки – и снова расширяются от удовольствия при виде собственного отражения.

Ну здравствуй.

Она опять повернулась к охраннику, который продолжал в нее вглядываться. Голубоватый свет, отразившись от крыши автомобиля, озарил тонкую кожу вокруг глаз, и стало видно, как на виске бьется жилка. Она с печалью посмотрела в лицо охраннику. Позволила ему убедиться, во что превратилась Кэтрин О’Делл.

– Теперь-то вы меня узнаете?

Мужчина отступил от автомобиля и быстро нашел (или притворился, что нашел) в списке наши имена. Шлагбаум щелкнул, открывая нам путь. В зеркале заднего вида я видела, как охранник, словно полицейский из мультфильма, сдвинул на затылок фуражку и озадаченно поскреб голову.

Она сказала:

– Вот тут мы похоронили кролика. Нет, не кролика, а зайца.