Акценты и нюансы

влюблённый решит, что на счастье, угрюмый – что к худу,

но в час, когда время-кукушка проклацает "пять",

согреется он – так любивший меня почему-то…

… Но будет бессмысленно что-то уже понимать…

Вечер крадётся рысью

Час хмурых лиц и давки – вечер крадётся рысью,

люди спешат укрыться в чревах своих пещер.

Люди устали в осень, люди почти не мыслят,

прячут носы и души в шарфовый злой мохер.

Небо всё ближе – город кутает ловчей сетью

волглых густых туманов, гонит его к зиме.

К ночи покорно мёрзнет то, что кружилось медью,

и серебру сдаётся, инеем онемев.

Ночью опять беззвёздно, тягостно и бездонно.

Рысь на пороге спальни твой сторожит рассвет.

Взгляд её, немигающ, полнит тоской девона –

ген кистепёрой рыбы рвётся в тебе на свет.

Носишь чужую память, ты элемент цепочки,

но дозревает что-то с жаждою перемен.

И понимаешь ясно: этот прорыв отсрочить –

значит, принять навеки душный уютный плен.

Утро придёт, и в губы вновь поцелует кофе,

и до свиданья с рысью целая пропасть вех,

но…

… Бьётся в тебе предвечным бременем метаморфа

ген кистепёрой рыбы, маленький человек.

Пытаясь вытянуть что-то

Пытаясь вытянуть что-то, опираясь на личный опыт,

с прискорбием понимаешь, насколько же ты пуста.

Но, какой ни на есть, а всё же твой опыт с боями добыт,

и ты вполне себе омут, где странностей до черта.

Ты путешествуешь в бездну практически без страховки,

не задаваясь вопросом, что же в финале найдёшь.

Твой ангел, уже привычно, на старте – наизготовку,

а ты его не жалеешь, хоть знаешь, что тонкокож.

Да, ты его не жалеешь, ты вообще не склонна

жалеть, возлюблять и слушать советы нелётных птиц.

Хотя… ты нелётна тоже и судишь с шестка балкона

о том, что иметь не хочет ни образов, ни границ.

И в этом великом Нечто творятся чужие будни,

взрываются оптом звёзды, чтоб кто-то сквозь толщу лет

пришёл и устроил улей для маленьких скорбных трутней,

а после вздохнул и молвил: "Ну что же… Да будет Свет…"

Ты тоже из рода трутней, взлелеянных с колыбели

в ладонях седого бога, который чего-то ждёт.

Он шёл открывать дороги, любить и сводить аллели,

но ставил всегда на "нечет", а выпал, конечно, "чёт".

И всё же…

Ты ловишь смыслы – банальные, человечьи,

растишь из того, что помнишь, опору для новых строк,

чтоб чувствовать – рядом дышит пока что чужая вечность

и слушает, принимая, твой спутанный монолог.

Глядишься в ночь и горбишься авгуром

Глядишься в ночь и горбишься авгуром,

пытаясь уловить сигнал с изнанки,

но в небе глухо; тучи злы и хмуры

и сеют манку.

Летит на мир седое время года.

Белым-бело под светом яркой лампы.

У слов нет силы, у людей – свободы.

Довлеют штампы.

У пригвождённых к жизни нелюбовью

глаза скопцов и вянущие души.

Но, даже непричастием виновна,

смотри и слушай.

И, может быть, откроется иное,

и свет души проявится за телом –

так детство, позабыв про остальное,

рисует мелом

мир ласковый, где всем хватает лета,

где яблоки в саду не для искуса,

где далеко до споров сигаретных

и лож Прокруста.

Молчи.

Смотри.

Тебе доступна малость –

но большее опасно человечку –

вон три кита, на панцирь опираясь,

плывут сквозь вечность.

А после, беспощадные как дети

Поверь, дружище, в этой пустоте

бездушно только первое столетье –

а после, беспощадные как дети,

придут иные, принесут вертеп

и примутся минувшее вертеть.

И всё, что можешь ты – смотреть туда,

в пространство между ширмою и бездной:

безвременно, бесправно, бестелесно,

язвясь кнутом привычного стыда,

на всех, кого сподобился предать.

И ждать тебе спасительный финал

сто тысяч лет, а время здесь, как глина,

и вязнет в мыслях, но признать причину

таки придётся, даже оправдав

себя давно.

… Нет, время здесь – спираль,

не золотая и не Фибоначчи,

а локсодрома с пропастью витков.

И свод небес, и красота садов,

поверь, дружище, ничего не значат,

когда перед тобою куклы плачут,

и льётся свет, изнаночным багров,

а ты паришь – без тела и без слов.

когда зачахнешь от горклых сплетен

когда зачахнешь от горклых сплетен

уже настолько, что словом-плетью

загнаться впору, но нет открытий –

порвутся нити,

те, что держали в плену иллюзий,

где мир разношен до all inclusive,

удобны смыслы, и бог смеётся

на лике солнца.

когда ты вспомнишь, что боль возмездна,

твой мир-скорлупка чуть слышно треснет,

и в щель заглянет чужое небо –

черно и слепо.

но, приоткрывшись, иные дали

поманят властно, как в детстве звали,

и вспыхнут звёзды, и будут светом

и вечным летом.

тогда ты тутовым шелкопрядом

вгрызёшься в листья чужих созвездий –

и станешь нитью, и тихо пряха

затянет песню…

Лишь темнота, и боль, и слепящий свет

                   Елене Н.

Нет ничего во мне, понимаешь, нет.

Всё это пришлое – тьма ли, слепящий свет,

тени шуршащие, беглые облака,

тёмное пламя взорвавшего ночь звонка,

шёпот нездешнего, тягота слов чужих

делают стих.

Я принимаю – страх ли, тугую боль,

ложе прокрустово чьих-то иных неволь,

правду за вымысел, верное – за игру.

Пуще дитяти лелея в себе хандру,

ту, что является признаком новых слов,

падаю в ров.

В той пустоте всё конечное вновь живёт –

это природа, поверишь ли, всех пустот.