Акулы во дни спасателей

Мы застыли: Эрин, тянувшаяся ко все еще открытой створке, я, собиравшийся закрыть вторую, мы смотрели сквозь разделявшее нас пространство — от задней двери “скорой” до воскресшего трупа в глубине салона. Даже с такого расстояния было видно, что кожа уже не изжелта-синяя, морщины разгладились, волосы стали гуще, он словно помолодел лет на пятьдесят. В общем, вид у него был совершенно здоровый. Пациент наклонился и изверг волну рвоты на белоснежную простыню, закрывавшую его колени. С раскрытым ртом оглядел замаранную простыню, посмотрел на нас, вытер губы запястьем. Снова уставился на свои колени: простыня вздымалась пирамидой с толстым бугорком на вершине.

— По-моему, у меня стояк, — сказал он. — Что случилось?

* * *

Это был наш последний выезд за смену. Мы засомневались, везти ли его в больницу, если все жизненно важные органы, как выяснилось, функционируют идеально, не на что жаловаться, да и что бы мы им сказали, чтобы нас тут же не упекли в психушку? Однако куда хуже было оставить его с полицейскими, которые уже усаживали другого наркомана на заднее сиденье патрульной машины, чтобы закончить с ним, вернуться к своим рапортам и столам. И мы в сопровождении одного полицейского автомобиля отвезли воскресшего в больницу, вкратце описали сотрудникам приемного отделения обстановку, на что они раздраженно ответили: “Если не умирает, пусть ждет в общей очереди”, а Эрин буркнула: “И слава богу”, наркоман требовал сигареты у всех, кто проходил мимо, в конце концов медсестра не выдержала: “Господи, да заткнись ты уже”, достала сигарету из ящика стола за окошком регистратуры и сунула наркоману, точно угощение собаке. Мы с Эрин направились к “скорой”, полицейский побагровел, заморгал: догадался, что остается за главного и что это надолго. Мы же расписались в бумагах и укатили от этого всего.

На станции Эрин вымыла салон, демонстративно шумно, не говоря ни слова, проверила укладку, но по тому, с каким грохотом она брала катушки лейкопластыря, тактические ножницы и наборы для интубации и снова клала на место, по треску и визгу молнии и хрусту отрываемых липучек я догадался, что Эрин хочет мне сказать. Ну вот опять, подумал я, прислонился к задним дверям “скорой”, стоял, слушая, как Эрин орудует шлангом, как шуршит сумкой.

— Пойду присяду, — сказал я, словно дверей не было. — Может, съем зерновой батончик.

Эрин выглянула из “скорой”.

— Иди-иди, занимайся своими делами, — отмахнулась она. — Как обычно.

— Может, хоть кофе выпьешь? — спросил я. — Вид у тебя усталый.

— Как и у тебя.

— Но я не устал, — возразил я.

— Да, я и забыла, мистер Неуязвимый.

— Я тебя чем-то обидел? — спросил я. Из нас двоих вести себя по-взрослому всегда приходилось мне, хотя Эрин двумя годами старше.

— Я знала, что у наркомана остановилось сердце, — сказала она, скрылась за дверью, застегнула пряжку, звонкий щелчок эхом разнесся по вялому утреннему гаражу, на минуту мы остались одни, прочие фельдшеры и санитары разошлись — кто в раздевалку, кто на кухню. — И когда мы вытаскивали того байкера, я знала, что есть риск повредить ему бедренную артерию, — продолжала она, — я знала, что не надо колоть инсулин алкоголику с гипогликемией. Но ты разве промолчишь.

Я ничего не ответил, скрестил руки на груди, лучше дать ей перекипеть, даже приятно, когда она всерьез раззадорится, войдет во вкус, обзовет меня “самоуверенной книжной крысой” или “всезнайкой-вундеркиндом”, вечно я лезу со своими сраными поучениями и смотрю на нее свысока, а она, между прочим, здесь намного дольше меня, неужели так трудно запомнить.

Эрин вылезла из “скорой”.

— Тебе же обязательно нужно что-то сказать.

— Только если я прав, — ответил я.

— Вот видишь. — Эрин наконец повернулась ко мне: щеки пылают, на шее пульсирует жилка, под глазами синяки. — Жду не дождусь, когда ты поступишь в медицинский. — Она направилась к боковому входу на станцию, в коридор с душевыми, где после каждой смены мы смывали с себя следы всех, к кому прикасались в тот день.

— Я тоже не знаю, почему он очнулся, Эрин, — соврал я ей в спину, погромче, чтобы она услышала. — Он почти умер. Не знаю, почему он очнулся.

Она остановилась, не оборачиваясь ко мне.

— Но ты действовала совершенно правильно, — продолжал я. — Непрямой массаж сердца.

— Врешь, — ответила Эрин. — Ты что-то сделал.

Я отвернулся к машине, вспоминая все зловонные, кричащие, истекающие кровью часы, которые мы провели в ней. Что же я такого сделал, Эрин? Я и сам до сих пор не понял, знаю лишь, что когда прикасаюсь к сломанному телу, у меня появляется представление, каким оно должно быть, и представление это становится сокращением сердечной мышцы, срастанием костей, электромеханическими разрядами, пронзающими синапсы. Я почувствовал, что тело наркомана хочет, чтобы его привели в порядок, и оно пришло в порядок, изгнало передозировку из собственной крови и мозга.

— Я лишь выполнял свою работу, — сказал я. — Следовал протоколу.