Акулы во дни спасателей

Разумеется, не твое тело. Его мы, наверное, уже никогда не найдем. Вместо него у нас венок из огненно-рыжих цветов пу хала, самый большой, который мне удалось сплести, низка плотная и тяжелая, как книга в моих руках. Чтобы сделать его, я протыкаю каждый из листьев хала, продергиваю сквозь него нить: так пронзила меня твоя гибель. Чередую их с листьями лауа’е[130], для красоты и чтобы кололи каждого, кто посмеет к ним прикоснуться. Такие дела. Я протыкаю и нанизываю.

Несколько часов я просиживаю над венком в нашей спальне, но слез нет. Только работают руки. Проткнуть, надеть, вытянуть нить. И все.

Когда леи готов, мы плетемся к машине — твой брат, твой отец и я, — едем на восток, к тропе Каиви.

Выбираемся из машины, бредем по мощеной тропе туда, где засуха вызолотила траву, а ветра, точно плети, хлещут низкорослые деревья. Оставляем мощеную тропку и толпы туристов, которым легко угодить, забираемся в дебри, к колючим кустарникам и чертополоху, к песчаному склону, что спускается к океану и оканчивается крошащимися ступенями небольшого лавового поля. Волны плещутся о черные хребты, ветер воет у нас за спиной, там, где седловина приземистых гор баюкает солнце.

Мы стоим возле самых скал, черный лавовый берег весь в пене, у каменного столба под названием “трон Пеле”[131], который не дает волнам себя повалить. Мы стоим у подножия столба, смотрим, как волны накатывают на берег.

Твой отец сильно сдал за эти дни без тебя. Он все реже и реже разговаривает со мной, все чаще слоняется по ночам, бродит по лесу, как одуревший монах. Напевает что-то себе под нос. В теле его все меньше радости, когда он шатается по дому. Меньше ясности. Я боюсь, что он покинет меня.

Но сегодня отец здесь, пришел сюда вместе со мной, как и Дин. Мы втроем стоим у подножия трона Пеле, мы принесли леи из листьев хала. Жаль, я не знаю правильной песни, подходящего напева, который завел бы кахуна, — быть может, так получилось бы внушительнее.

— Окей, — говорю я Дину и твоему отцу. — Пора.

Мы задерживаем дыхание. Потом одновременно делаем вдох и не выдыхаем, сколько хватает сил. Но воздух выходит. Мы шагаем туда, где лава сменяется мягкой почвой. И роем ямку, чтобы уложить леи. Земля теплая и темная. Она сохранит тебя.

Помнишь, какие в первый год жизни у тебя были пальчики-завитушки, какие ямочки на тыльной стороне кистей? Как крепко и серьезно твои пальчики обвивали мои? Как ты часами лежал у меня на груди, растопырив ручки и ножки, точно лягушонок, и мы оба сладко спали? Как твоя покрытая младенческим пухом щечка касалась моей?

Теперь мы стоим на коленях, твой отец, твой брат и я, мы кладем леи в эту яму, и земля закрывает его, точно веко — глаз, которому уже не суждено открыться.

* * *

Несколько дней никому из нас не хочется ничего. Тишина окутывает дом в Калихи. Мы приходим и уходим. Работа, дом. Дешевые хлопья. Саймин и яичница. Готовая пицца, разогретая в микроволновке. Быстрый душ, стопка просроченных счетов.

Хадиджа все звонит нам домой — с тех самых пор, как ты пропал. Не знаю, сколько времени вы с ней были вместе, но мне кажется, это страсть. Приятно знать, что до своего исчезновения ты успел с кем-то сблизиться. Мне трудно ей сказать. Но, по-моему, она, точь-в-точь как я, знала ответ еще до того, как задать вопрос.

— Могу ли я чем-то помочь? — спрашивает Хадиджа.

— Чем тут поможешь, — отвечаю я. — В память о нем мы зарыли в землю леи. Мне жаль, что вас не было.

— Мне тоже, — говорит она. — Но Рика, работа… не так-то просто вырваться, не то что раньше.

— Понимаю, — говорю я. — Но если решите приехать, мы всегда будем здесь.

— Спасибо.

Она позвонит снова, а может, я сама позвоню ей. Мы будем поддерживать отношения — что-нибудь из этого да получится.

* * *

Дин сколько может откладывает возвращение в Спокан, переносит дату вылета, чтобы вышло дешевле, хотя нам и так в связи с гибелью близкого дали скидку чуть ли не на всю стоимость билета.

Но дальше тянуть не получится.

— Все равно от меня здесь никакого толку, — говорит Дин. — Лучше вернусь в Спокан.

— И что, опять бросать коробки? — спрашиваю я и тут же жалею об этих словах, заметив, как морщится Дин.

— Это же не навсегда, — говорит он.

— Здесь ты можешь устроиться не хуже.

— Не могу. Сама знаешь, каково это. Там куча разных возможностей заработать деньги. Не то что здесь.

— Это твой дом, — говорю я. — Разве же дело только в деньгах?

— Тут я бессилен что-либо изменить, — говорит он.

— Это твой дом, — повторяю я.

Он прячет глаза. Смотрит в окно, в пол, куда угодно, лишь бы не встречаться взглядом со мной.

— Мне нужно ехать, — говорит он. Вещей у него почти нет, но он все равно собирает сумку. Мы отвозим его в аэропорт.

* * *

Тянутся дни — тоскливые, долгие, напряженные. Наконец я просыпаюсь утром — алоха, наконец-то пятница, пассаты разогнали остатки ночного шторма. Листва свежая, влажная, воздух чистый, соленый, как будто только что обрушилась волна.

Мы не обязаны и дальше так жить.