Акулы во дни спасателей

Рождественская и послепраздничная хрень на материке накатывает огромной волной, сливается в одно сплошное “принесите-принесите-принесите”; незаметно подкрадывается Новый год. Я работаю в ресторане в вечернюю смену и возвращаюсь домой на последнем автобусе, да? Мы проезжаем мимо людей на бульваре — мятые черные коктейльные платья, развязанные галстуки качаются на ветру. Все торопятся сделать последний заказ. Возбужденные, веселые, бездумные. Разноцветные огни, фейерверки; когда я возвращаюсь, в хостеле по телевизору показывают “100 лучших моментов года”. Что же я делаю? — спрашиваю я себя. Кто меня так — Вэн, Ноа или я сама с собой такое сотворила? Ведь не так давно мне казалось, будто я раскрыла раковину жизни и обнаружила в середине сияющую жемчужину счастья. Прошло совсем немного времени, а у меня уже такое чувство, будто жемчужина рассыпалась.

Боже, пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Время идет. Что ж, хорошо. Начинается новый семестр. Возвращается Вэн.

Первый вечер, когда мы обе снова в общаге, в комнате тихо, я и Вэн сидим в наушниках, уставившись в экраны ноутбуков. Повторяется конец прошлого года, верно? Мы сидим за своими столами возле окна спиной друг к другу, и каждая делает вид, будто другой здесь нет. Вэн жжет свечку, запах смолистый и пряный. Вдруг я чувствую на плече ее руку: Вэн пытается привлечь мое внимание. Интересно, в чем дело, думаю я, можно ли мне надеяться. Между нами словно что-то смягчается, сердце мое стучит: окей, окей, окей. Я снимаю наушники и оборачиваюсь.

Вэн пристально смотрит на меня, длинные ресницы ее легки. Лицо разгладилось — значит, отсыпалась. Черт, какая же она красивая. Я разворачиваюсь на стуле.

— Чего тебе? — спрашиваю я.

— Он умер? — спрашивает она.

— Да, — выпаливаю я, изумляясь тому, как быстро отвечаю. — Умер.

Слова повисают в воздухе.

— Ясно, — говорит Вэн и пальцем, как дулом пистолета, тычет в висящие на шее наушники. Там кто-то щебечет, будто колибри возле сиропа. — Слышала эту песню? Тебе точно понравится.

Я мотаю головой: нет, не слышала. Вэн снимает наушники с шеи и надевает мне на голову.

Это Коммон[129], “Сводишь меня с ума”. Я слышала ее. Но Вэн об этом не говорю, заглатываю наживку, пусть скользит по строчкам Коммона пронзительный голос Лили. Я принимаюсь кивать в такт, свешиваюсь набок, теперь я в атмосфере Вэн, так? Я закрываю глаза, сейчас они мне не нужны. Есть лишь ее запах, наушники обнимают музыкой мою голову. И всё. Когда трек заканчивается, я говорю:

— Хорошая песня.

— У меня есть весь альбом, — отвечает Вэн. — Помнишь предыдущий?

— Помню.

Мы возвращаемся к домашней работе, царапаем ручками бумагу, щелкаем клавиатурой, шелестим страницами учебников. Наушники так и не надеваем. Доделав задания, я встаю и иду к холодильнику под моей кроватью-чердаком. Достаю молоко, которое стащила из университетской столовки, заливаю последнюю оставшуюся порцию дешевых хлопьев и сажусь по-турецки в центре ковра.

Едва я принимаюсь хрустеть хлопьями, как Вэн выходит из-за стола и садится на пол рядом со мной. Кивает на тарелку. Я отдаю. Вэн засовывает в рот ложку хлопьев и возвращает мне тарелку; пальцы наши бегло соприкасаются. Я зачерпываю ложку хлопьев, жую, глотаю и снова протягиваю ей тарелку. Она берет ее обеими руками, набивает рот хлопьями, отдает мне тарелку. Ложка звякает о фарфор. Я снова зачерпываю хлопья, подношу ложку к губам и чувствую вкус Вэн. Ее тепло. Ее аромат. Я глотаю все вместе — молоко, хлопья, ее. Мы словно творим молитву.

— Окей? — спрашивает Вэн.

— Окей, — отвечаю я.

Я так и не прочувствовала смерть Ноа. По крайней мере, как должна была бы — тяжело, драматично. До самой этой минуты. Переживание обрушивается на меня, точно поднявшаяся во всю свою высоту волна на берег. Господи Иисусе, его больше нет. Он ушел навсегда. Мы никогда уже не позвоним друг другу, он не будет умничать и меня раздражать. Не будет живой связи меж тем, какими мы были в детстве, с ханабата под носом, забудется, как вместе читали и смеялись, лежа на диване. Не будет больше иллюзии, будто все это может вернуться или повториться в будущем, только сильнее и ярче. И мама с папой не будут сиять от гордости — пусть не за меня, но я хотя бы могла немного погреться у разведенного другим огня. Никогда, никогда, никогда. И меня однажды не станет. И всех, кого я люблю. Ничего.

Эта мысль меня оглушает. Я едва не роняю тарелку, но Вэн подхватывает ее, и наши руки встречаются. Уверенно и сильно.

— Ой, — только и говорю я. Едва ли Вэн это слышит. Я не хочу, чтобы она убирала руки.

Она и не убирает.

* * *