Акулы во дни спасателей

В общем, такие дела: я здесь сраная домохозяйка и сиделка. Мы бежим. Шлепаем кроссовками по асфальту, вдоль отбойника, внизу брызги зелени, за ними океан до самого горизонта. Судя по тому, как отец бежит, мыслями он где-то в молодости. Смотрит перед собой, стиснув зубы и прищурив глаза в воспоминаниях о теле, которое когда-то было на это способно. Теперь он смуглый, потрепанный жизнью — родинки, глубокие морщины, шрамы — и толще, чем следовало бы. На нем старая майка, в которой он в старшей школе играл в футбол, светло-серая, с ярко-зеленой надписью “Драконы”, а шорты слишком короткие, окей? Широкие бока под майкой с каждым шагом собираются в складки. Но прежний Оги все еще где-то здесь, и мы с ним бежим из последних сил. От пота грудь его в пятнах, как у трехцветной кошки. Растрепанные волосы слиплись от утренней жары и оттого что он вытирает их руками. Усы, как прежде, аккуратно подстрижены. Теперь их стригу либо я, либо мама.

Он бежит, я тоже бегу и вижу, что взгляд его устремлен вперед. Или назад, верно? Он вспоминает, как лидировал на пятничных вечерних матчах. Играл в американский футбол и тайт-эндом[144], и лайнбекером[145]. Мы ускоряемся по асфальту с горы, бежим по ровным отрезкам шоссе в Вайпио мимо шуршащего и клонящегося сахарного тростника. Длинные тени эвкалиптов, высаженных со стороны маука. Ритм нашего дыхания, наш пот. Темный запах земли. Розово-синий рассвет.

— Ему не становится лучше, — говорит мне мама. Мы в доме, папа на крыльце смотрит на океан поверх холмов и скал Хамакуа. Дядя Кимо уехал на работу, вернется только вечером. Я даже не знаю, какой сегодня день недели. — Даже, по-моему, хуже.

Мы с мамой стоим у стола на кухне. В руках у нас кружки с кофе. Пар вьется и исчезает, как и наши мысли. Окей, есть два варианта папы, я точно знаю. Один — тот, которого мы видим сейчас, похожий на запертый в теле сон, и тот Оги, который некогда был водителем грузовика на плантациях тростника, грузчиком в аэропорту, отцом и мужем. С тех пор как я вернулась домой, повидала их обоих, это я и говорю маме.

Она улыбается. Улыбка ее печальна.

— Мы с Кимо тоже это заметили. Иногда твой отец оживлялся и снова становился прежним. Как будто щелкнули переключателем, и он опять почти нормальный. А потом снова скатывался. Прошло немало времени, и остался только один.

— Но с тобой-то он по утрам не бегал, правильно? — говорю я. — Он по-прежнему с нами, мам.

— Возможно, — говорит она.

— Что еще нам делать? — спрашиваю я. — Не сдавать же его в интернат.

— Ты меня оскорбляешь, — говорит она, но как-то беззлобно. Блин, может, и правда подумывала сдать его куда-нибудь. Мама уставилась на свою ладонь, как будто там что-то написано, да? Наконец оперлась подбородком на руку.

— Ему уже лучше, — говорю я. — Со мной ему лучше.

Она качает головой:

— Думай что хочешь. Еще не хватало, чтобы я тебя разубеждала.

— Ты сама-то себя слышишь? — спрашиваю я. — Ты говоришь так, будто сдалась.

Мама разглядывает свой кофе. Над нами вьется сладкий пар от кружек. На ланаи врывается день. Трава и деревья мокрые от ночного ливня, который принес пассат. Они зеленее зеленого. Окей, мне хочется сказать матери, что я постараюсь. Мне хочется сказать, что и ей тоже надо бы. Но мы уже миллион раз это обсуждали и единственное, к чему раз за разом приходили, — что еще одного чуда не случится. Мне хочется кричать: и где теперь все эти гавайские боги?

Но она меня не услышит. Она никогда меня не слышит.

* * *

Сегодня вторник, а это значит, что я иду на ферму Хоку. У Хоку обгоревшее на солнце лицо с двойным подбородком и широкополая соломенная шляпа. Он в джинсах с пятнами краски и грязи, с заплатками на коленях, у него небольшое пузцо, как у тех, кто в пау хана любит выпить пива. Я начала работать у него на следующий день после того, как мы встретились в продуктовом.

* * *

В тот день я стояла в магазине, рассматривала бумажные полотенца всех видов и расцветок, а Хоку заговорил со мной.

— Ты же дочка Малии и Оги, да? — спросил он.

— Да, — ответила я.

— Значит, это был твой брат, как его бишь, который упал.

— Точно, — сказала я. — Его так и не нашли.

— Соболезную твоей утрате, — кивнул Хоку.

Я пожала плечами.

— Мне говорили, ты ищешь работу, — продолжал он.

От недоверия и стыда у меня закололо уши. Я уже забыла, как люди общаются, когда все друг друга знают. Хонокаа.

— Может, и так, — сказала я.

— Что, даже не улыбнешься, ничего? — спросил он.

— Я не обязана вам нравиться, — сказала я. — Мое лицо — мое дело.

— Окей, окей, — сказал он. — Полегче, землячка, не кипятись. У меня есть ферма, я пытаюсь ее раскрутить. Может, гидропоника, может, что-то нормальное, латук, папайя, все такое.

— Окей, — сказала я.

— Мне нужны люди.

— Сколько?

— Что — сколько?

— Сколько вы платите?

Он кашлянул. Потер загривок.

— В том-то и дело, — сказал он. — Я только раскручиваюсь.

Я едва не влепила ему пощечину.

— Вам нужна бесплатная рабочая сила и вы решили обратиться к девчонке, у которой умер брат?