Акулы во дни спасателей

— Я за тебя работать не стану, — говорит Хоку. — Сама за себя работай.

Я стою на ровной земле и чувствую, как она качается и кренится.

— Я в порядке, — говорю я. — За работу.

И я снова берусь за работу, окей? Но культиватор, мой скелет и земля словно существуют в разных мирах.

Через некоторое — приличное — время я наливаю в стакан воды из-под крана и сажусь в тени на складной металлический стул с биркой “Собственность средней школы Хонокаа”.

— Хватит на меня смотреть, — говорю я Хоку и отпиваю очередной глоток.

Хоку бросает дела и подходит ко мне. Прислоняется к одному из верстаков. Скрещивает руки на груди и спрашивает: у тебя рак?

— Нет у меня ничего, — говорю я. — Я совершенно здорова.

— Если ты собираешься умереть на моем поле, такая работница мне не нужна, — не унимается он.

Я спрашиваю, где еще он найдет такую дешевую помощницу. Он смеется:

— Это в Хонокаа-то? Да тут чихнешь — и попадешь соплей в безработного.

Я фыркаю, но он прав.

А Хоку изводит меня расспросами. Перечисляет все болячки, которые только может вспомнить. Рак? Шум в сердце? СПИД? Серповидноклеточная анемия? Гонорея? Астма? Опухоль? Хроническая лень? На все вопросы я отвечаю отрицательно, но Хоку все равно мне не верит. Хмурит брови. Сжимает зубы. Либо я скажу правду, либо ноги моей здесь больше не будет.

— С меня хватит, — говорю я.

— Ну и проваливай, — отвечает он.

Мы стоим друг напротив друга. Он кладет ладони на верстак, наклоняется вперед, сводит локти.

— Я схожу к врачу, — пожимаю я плечами.

Хоку рывком надвигает на глаза широкополую плетеную шляпу, но надвинуть ее еще ниже невозможно, так? И отходит подальше от меня.

— Иди домой, — говорит он.

— Не могу, — отвечаю я.

— Это еще почему?

Я не могу рассказать ему о том, что видела. Они здесь. Находят меня, как только я закрываю глаза. Женщины, которые могут быть только канака маоли, с радостно-смуглой кожей, мускулистые от работы, с гордыми скулами и глазами, в которых читается прошлое островов. В нос мне бьет запах их соленого пота с примесью фруктов. Они танцуют на вершине холма. Они танцуют в долине. Они жнут и вяжут снопы, руки вонзаются в темно-бурую землю, которая дарит, дарит и дарит. Все мое тело вдруг оживает. Все во мне словно танцует хулу, которая никак не прекращается.

— Тут что-то есть, — говорю я. — Я это чувствую. Что-то важное.

35 ДИН, 2009. ПОРТЛЕНД

Я выхожу из тюрьмы и это совсем не так, как я ожидал. Плоское небо цвета бумаги, сперва достаточно света чтобы блестели мокрые тротуары, но потом хмурится, и я будто снова в камере. Такое ощущение, что я в Спокане, где октябрь не отличить от марта и буквально чуствуешь как каждый день с твоей кожи сходит еще немного загара. Я стою на крыльце окружной тюрьмы, на мне снова одежда Ноа, эти его штаны на тощую задницу которые заканчиваются у меня на голени, а пояс с каждым шагом трещит и врезается в бедра, толстовку же я так и не смог застегнуть, потому что она не сходится. В общем того и гляди все лопнет по шву.

Я на воле. Никто меня не сопровождает, ни шериф, никакой социальный работник вообще, никого чтобы отвезти меня отсюда в другое место. В руках у меня пакет с вещами, которые были со мной когда меня загребли, там кошелек, один цент, два четвертака, чек из супермаркета, кредитка, мобильник. Интересно кто выдул мои косяки, спорю, что один из этих гребаных копов с женой или подружкой. Передо мной желтовато коричневые покрытые галькой ступени, внизу по улице идут люди с портфелями, дети ждут автобус, в конце квартала дорожные рабочие какой-то жужжащей машинкой скребут металл на влажном асфальте.

Но мобильник сдох, а Джастис никогда не посылает своих людей за теми кто вышел, он меня сразу предупредил. Мне придется самому до него добираться. Прям экзамен какой то. А я ненавижу экзамены, я понятия не имею, что делать дальше. Что то колет мне ногу. Лезу в карман треников, достаю сложеную бумажку, точно ответ от Бога, разворачиваю, а там написано “Хадиджа” и номер. Ну уж нет, думаю я.

На улице холодно, я торчу у входа и нет превращается в да. Плохая идея. Но я все равно это делаю.

Возвращаюсь внутрь, прошу дать позвонить, дама по ту сторону пуленепробиваемого стекла чавкает жвачкой и бросает на меня безразличный взгляд.

— Наверняка вас все время об этом просят, — говорю я.

Она такая:

— Да каждый, кто выходит из этих дверей. Еще и с улицы заходят. Да и родственники… — Она качает головой.

— Красивые у вас косички, — говорю я. — Сами плели?

Она издает короткий смешок — ха! — и ухмыляется, типа, скажешь тоже.

— Можно подумать, у меня три руки и глаза на затылке, чтобы видеть, где их все делать.

— А, — говорю я, — хотел сказать, выглядит отлично, красные косички и ваша темная кожа, чё вы как эта.

Она хлопает жевачкой и снова смеривает меня безразличным взглядом.

— Вы даже чем то похожи на Опру, — говорю я. — Вам это уже говорили? И взгляд у вас такой же серьезный, ага. Когда вы уволитесь с этой работы и найдете что то получше?

Она снова издает короткий смешок — ха! — и закатывает глаза. Приглаживает косички.