Акулы во дни спасателей

— Мне очень жаль, — говорит Хадиджа.

Я хмыкаю, чтобы она знала что я слышал ее, но ничего не отвечаю. Мимо проезжает машина, дама-хоуле с прической как модная ваза и тявкающей собачонкой на коленях. На шее у собачонки мерзкий ярко розовый бантик под цвет хозяйкиного пиджака. Машина уезжает и я спрашиваю Хадиджу — видела? Она хихикает.

— Она явно не из этого района, — говорит она. С минуту на улице никого нет, но потом подъезжает чувак не то водопроводчик не то еще кто и заходит в соседнюю с Ноа квартиру.

— Я долго жалел, что у меня нет того что было у Ноа, — говорю я. — Ведь неизвестно что из него вышло бы, понимаешь? Он превращался, я не знаю, в супергероя. Кто же не хочет стать супергероем?

Она не отвечает. Я продолжаю.

— Но он ушел, — говорю я. — А мы остались тут и нам больно. Значит, нужно как то жить дальше.

Она спрашивает, что это значит, что я собираюсь делать. Я не рассказываю ей чем занимался в тюрьме, как отправлял на острова все что зарабатывал, маме с папой на банковский счет. И это было только когда я сидел. Теперь я вышел и могу работать с Джастисом не покладая рук.

— Мне нужен телефон, — говорю я.

— Звони с моего. — Она выуживает из сумочки мобильник и протягивает мне. Я таращусь на него. Если с этого телефона позвонить на тот, наверняка останется запись.

— Лучше не надо, — говорю я.

— А. — Она убирает телефон, смотрит на часы и откашливается. — Мне пора забирать Рику.

— Ага, — говорю я. — Тогда отвези меня, и все.

* * *

Она возвращается к магазину одежды больших размеров, останавливается у тротуара.

— Ты же будешь в городе, если мне что-то понадобиться? — спрашиваю я.

— Что именно? — говорит она.

— Ну если я захочу тебе что-нибудь дать. Например, денег на учебу Рики в колледже или еще что-нибудь. Чего хотел бы Ноа.

Она думает, глядя на улицу перед нами. Потом говорит, да, буду в городе, если что то нужно, звони. Больше ничего не говорит.

— Ладно, — говорю я. — Уже неплохо.

Сам же сижу и думаю. Кредитки мои наверняка уже не работают. А это значит то что я никто. И что мне теперь делать, фиг знает, но и дальше сидеть в машине тоже нельзя.

Я выбираюсь из машины, закрываю дверь. Она хлопает, и в ту же секунду, вы не поверите, небеса разверзаются и дождь льет как из ведра. Я поднимаю руки, смотрю на тучи.

Хадиджа чуть опускает стекло.

— Вечно тут дождь, задолбало, — говорю я. — Когда же он кончится?

— Порой кажется, что никогда, — говорит она и переключает передачу. — А потом вдруг приходит лето. Дождись его и увидишь, как это.

36 КАУИ, 2009. ХОНОКАА

Этой ночью мне снова не спится, как было уже не раз, и я убеждаю себя, что не думаю о Вэн и Сан-Диего. Но что же тогда меня разбудило? В желудке прохладная тяжесть, будто я наглоталась цемента, так? Давят неудачи, невозможность взлететь — такое чувство, будто поднялась на вершину и поняла, что дальше только вниз. Маленькая ферма. Нищая семья. Одинокая лесбиянка или даже не лесбиянка, черт его знает. Неоконченное высшее.

В доме стоит полумрак. Окей, это мне как раз нравится в том месте, где мы живем. Световое загрязнение не душит лучи и россыпи звезд, естественный черный ночной бальзам. Я тихонько прохожу по маленькому коридору возле моей комнаты. К босым ступням липнет песок. На плите мятно-голубоватым светом мерцают часы.

Сетчатая дверь на ланаи распахнута настежь, чего никогда не бывает. С улицы в дом доносится мощный стремный запах пакалоло, бьет в нос. Мама сидит с ногами на стуле, облокотившись на колени. Как будто ее тело сложилось пополам. В руке лениво зажат косяк. Над тлеющим кончиком вьется дым.

— Не спится? — спрашиваю я.

Мама наклоняет голову.

— Дом крошечный, и все равно ты каждый раз застаешь меня врасплох, — отвечает она. — Я только со смены.

Я задвигаю за собой сетчатую дверь.

— Да уж, если пришел домой, больше идти некуда, — говорю я.

— Правдивее и не скажешь.

Я сажусь, как она, чуть подавшись вперед. Обнимаю колени.

— Дай затянуться.

Мама смотрит на меня. Неторопливо приоткрывает губы, и изо рта медленно выплывает облачко дыма. Поднимается к носу, к налитым кровью глазам.

— Не дам, — говорит она. — Я еще не накурилась.

Окей, я уже готова выхватить у нее косяк и засунуть целиком себе в рот, даже не затушив, но тут мама смеется и протягивает его мне.

— Видела бы ты свое лицо, — говорит она. — Как будто сейчас приставишь мне нож к горлу и отнимешь косяк.

Я вдыхаю пакалоло, чувствую, как дым ползет по трубке горла вниз. Как согревает мешочки легких, и мир становится шире. Выше. Мягче.

— Ты всегда была тита. — Мама отбирает у меня косяк. — Хоть что-то я сделала правильно.

И глубоко затягивается, так? Кончик косяка пульсирует рыжим, белым, рыжим, огонек дышит сам по себе. Коки[148] орут в траве свой дурацкий писклявый мотивчик.

— Вот не знала, что ты куришь, — говорю я.

Мама хихикает.

— Ты много чего обо мне не знаешь, — отвечает она, и из носа у нее идет дым.

— Ты тоже, — говорю я.

— Правда? — с деланым удивлением произносит мама и протягивает мне косяк. — У моей дочери есть секреты?

— Из-за чего ты? — спрашиваю я.

— Из-за чего я что? Завела секреты?