Акулы во дни спасателей

Я киваю на косяк в своей руке:

— Закурила.

— Из-за парней, — смеется мама. — В пятнадцать, после футбола. Я была на парковке с двумя подружками и их парнями, ну и прочей компанией. По-моему, я была единственная, кто еще не курил. — Она шлепает себя по макушке, откидывается на стуле, так что он балансирует на двух ножках. — Ох, какой там был серфер! Он как раз передавал косяк. Достаточно было увидеть его сзади, чтобы захотеть. Такая задница.

— Ну, мам, — говорю я. — Не когда ты закурила в первый раз, хотя это круто, рада, что ты в пятнадцать лет занималась сексом. Я спрашивала, из-за чего ты сегодня-то закурила?

Впрочем, и без ответа понятно. У ее ног лежит укулеле Ноа. Я делаю глубокую затяжку, и пламя обжигает пальцы. Я возвращаю маме косяк.

— Твой брат прислал нам денег, — сообщает она.

— Дин? — спрашиваю я. — Денег? Но он ведь…

— Ты же умница, Кауи, — перебивает она. — Догадайся сама.

Мама опускает передние ножки стула обратно на пол. Оборачивается и смотрит через перила ланаи в чернильную темноту, на огоньки фар, то и дело проплывающие по шоссе вдалеке, слушает долгий шепот шин на асфальте. Окружающие нас деревья качаются и шелестят.

— Мы испортили вам жизнь, дети, — говорит мама. — Причем конкретно.

— Нет, — возражаю я.

— Да, — говорит она. — Я-то думала, может, если отправить вас всех в колледж. Если отправить вас всех на материк. — Она обводит левой рукой все, что тянется позади нас. — И видишь, как оно все.

— Может, дело не в вас, — говорю я. — Ты об этом не думала?

Она фыркает.

— Даже я еще не настолько укурилась. Вы стали теми, кем стали, исключительно из-за нас.

— Ты так считаешь?

— Считаю, — отвечает она. — Дина всегда интересовал только баскетбол. И мы не заставляли его заниматься ничем другим. Ноа умер, потому что… — она откашливается, — мы с отцом не понимали, что ему нужно. Когда он вернулся домой… Наверное, мы никогда не понимали.

Косяк в ее пальцах вот-вот догорит. Она даже не замечает.

— А я? — спрашиваю я.

— Ты здесь, — говорит она, словно это не очевидно. — Помогаешь родителям.

— Только пока дела не пойдут на лад, — говорю я.

— По-моему, — отвечает она, — они уже пошли на лад.

Я смеюсь.

— Что, прямо сейчас, ни с того ни с сего?

— Дин прислал много денег, — поясняет она. — Собственный дом на них, конечно, не купишь, но оплатить счета хватит с лихвой. Когда начинается следующий семестр? Может, летом позанимаешься, наверстаешь…

— Я никогда не вернусь, — перебиваю я.

Она задумывается на секунду. Косяк, похоже, уже поджаривает ей ногти.

— Вряд ли мне стоит удивляться, — говорит она. — Твой брат говорил то же самое.

— Можно подумать, ты понимаешь, — огрызаюсь я.

— Так объясни, — предлагает она.

— А может, я не хочу тебе ничего объяснять, — говорю я.

— Не так-то просто смириться с тем, что ты дома, — отвечает мама. — Мы из кожи вон лезли, чтобы отправить тебя на материк.

Я молчу, так? И довольно долго. Не с чего начать. Даже если бы от воспоминаний у меня не сводило челюсть.

— Я бросила подругу, — наконец выдавливаю я. — Бросила в самом худшем месте.

Мама кивает. Говорит, окей, я понимаю. А я трясусь от накатывающих рыданий и никак не могу успокоиться. Рассказываю ей про вечеринку. Про Вэн. Стоит мне начать, стоит открыться, и закрыться я уже не могу: я рассказываю маме про водопропускную трубу, про то, как мы засыпали вместе в комнате общаги. Про идеальные вечера, когда мы пили, нюхали, плясали и орали. Как круто было вместе ездить в горы, как на заре на вершине горы пробирал холодок. Про неподвластную времени горячую пыль каньонов, золотых от пойманного солнца. Про всякую херню, в которую нас втягивала Вэн. На спор, с риском для жизни быстро залезть куда-то. Но мыслями снова и снова возвращаюсь к той вечеринке и рассказываю про нее маме. Про вечеринку, про комнату.

— Мне хотелось ее бросить, — говорю я. Потом еще раз. “Мне хотелось ее бросить. Мне хотелось причинить ей боль”. — Те парни, — я ладонями вытираю слезы, — те парни были просто как гребаные волки, а я бросила ее.

Дом хлопает, скрипит, изгибается вокруг нас. Он синий и темный. Я спрашиваю маму, бывало ли ей одиноко из-за любви. Чувствовала ли она себя так, словно умирает с голоду в комнате, полной еды.

— Всего-навсего каждый день, — смеется мама, наклоняется ко мне, в пространство между нами, прижимается виском к моему виску. Окей, я чувствую кость, волосы трутся о волосы. Мы все сильнее и сильнее приваливаемся друг к другу. Я реву и наверняка выгляжу как черт-те что. По щекам льются слезы. Мама что-то шепчет, но я не слышу слов.

— Никогда бы не подумала, что могу так поступить, — говорю я. — А оказывается, вот я какая. И другой уже не стану.

Мама кивает:

— Так всегда.

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— Всякий раз, когда мне нужно сделать выбор, настоящий выбор… — она отодвигается от меня, на секунду коснувшись моего плеча, — я делаю выбор и потом всегда чувствую, как изменилась. Но всегда чувствую, будто снова упустила возможность стать лучше.

Она будто прочла мои мысли. Даже нечего добавить. Я провожу рукой туда-сюда по носу. Ладонью вытираю глаза.