Алая буква

Никогда видениям этим не удавалось до конца обмануть священника своей призрачностью. Сделав известное усилие, он в любую минуту мог различить их реальность и убедить себя в том, что, не обладая достоверностью таких реальных предметов, как вон тот стол из резного дуба или вон та толстая богословская книга в кожаном переплете с медными застежками, они тем не менее являются самыми реальными и самыми существенными из всех вещей, что его окружают. Невыразимое несчастье жизней, подобных той лживой жизни, которую вел он, состоит в том, что они разрушают самую суть реальности, изымая из нее все то, чем Небо снабдило ее на радость нам и счастье. Лживому весь мир видится лживым, он для него неуловим и при малейшей попытке ухватить его превращается в ничто и исчезает. А сам лжец, представая в ложном свете, тоже превращается в призрак, как бы исчезая для жизни реальной. Единственно несомненным в мистере Димсдейле была его мучительная глубокая тоска, и только она, выражаясь во всем его облике, и придавала ему реальность. Найди он в себе силы улыбнуться, принять веселый вид, и он попросту исчезнет.

В одну из таких ночей, на весь ужас которых мы лишь намекнули, не решаясь полностью его описать, мистер Димсдейл встал со своего кресла. Одевшись со всей тщательностью, с какой одевался, собираясь на службу, он крадучись спустился по лестнице, отпер дверь и вышел.

Глава 12 Бдение пастора

Бредя словно в полусне, а может быть, и впрямь находясь в сомнамбулическом состоянии, мистер Димсдейл добрался до места, где некогда, к тому времени уже довольно давно, Эстер Принн пережила первые часы своего прилюдного позора. Все тот же помост, или эшафот, за семь долгих лет успевший потемнеть от непогод, выцвести на солнце, расшататься под ногами всходивших на него многочисленных преступников, был все там же, под балконом молитвенного дома. Священник взошел на помост.

Стояла темная ночь начала мая. Все небо, от края и до края, было затянуто облачной пеленой. Стянись сейчас к эшафоту столько же людей, сколько собрало сюда в свое время публичное наказание Эстер Принн, они не различили бы ни лица стоявшего на помосте человека, ни даже очертаний фигуры – настолько плотно все окутывал полночный мрак. Однако городок погрузился в сон. Опасности разоблачения не было. Священник при желании мог стоять так хоть до утра, дожидаясь, пока не заалеет восток, без всякого риска для себя, кроме, может быть, риска, продрогнув на ночном холоде, подхватить ревматизм, застудить горло и после мучиться кашлем, прерывающим, к огорчению его паствы, его утреннюю молитву и проповедь. Ничьи глаза не видели бы его, кроме глаз того, вездесущего и никогда не дремлющего, который следил за священником, стегающим себя кровавой плетью. Зачем же тогда поднялся он на помост? Не было ли это пародией покаяния? Да, несомненно, так и было, таким раскаянием душа его обманывала самое себя, в то время как ангелы небесные краснели при виде этого и заливались слезами, а приспешники врага рода человеческого, ликуя, хлопали в ладоши. На помост привели его угрызения совести и сильнейшее желание повиниться и раскаяться, в то время как сестра и верная спутница раскаяния трусость неизменно останавливала его, удерживая своей дрожащей рукой в минуты, когда желание толкало его вперед, на самую грань раскаяния. Бедный, жалкий человек! Какое право имеет слабость взваливать на себя бремя преступления! Преступнику требуются железные нервы, чтобы либо уметь снести потом тяжесть свершенного, либо, собрав всю силу и ярость свою, направить их на благое дело, способное затмить преступление и разом избыть его!

Слабый духом, чересчур чувствительный священник не способен был ни на то ни на другое, и что бы он ни делал, за что бы он ни брался, страх перед небесным возмездием за страшный его грех и бессильное раскаяние, переплетаясь, мучили его душу нестерпимой болью.

И вот когда мистер Димсдейл, стоя на эшафоте, мучился бесполезным своим и бессильным покаянием, его вдруг охватил приступ неимоверного ужаса – ему показалось, что вся вселенная глядит на него, устремляя взор на знак позора на обнаженной его груди, алеющий там, где сердце. В этом месте, и вправду, уже давно сосредоточивалась боль, неотступно вгрызавшаяся в тело. И сейчас невольно и уже не в силах более сдерживаться, он издал вопль, прорезавший ночь, промчавшийся между домами, эхом рассыпавшийся в окрестных горах. Казалось, будто скопище чертей, влекомых бесконечным горем и ужасом, прозвучавшими в этом вопле, превратили его в игрушку и сейчас забавлялись, как мячом, перебрасываясь ею.

– Вот оно! – пробормотал священник, закрывая лицо руками. – Сейчас весь город проснется, поспешит сюда и увидит меня на помосте!