Алая буква

Возбужденное состояние мистера Димсдейла, в котором он возвращался после встречи с Эстер, придало ему необычайную и непривычную энергию. Лесная тропа казалась ему более заросшей и нехоженой, с еще бо́льшими препятствиями, чем раньше, когда он шел по ней к Эстер. Но он перепрыгивал через топкие места, продирался через цепкие ветви кустарников, карабкался вверх по склонам, спускался в овраги и ложбины – одним словом, преодолевал все трудности пути с неослабной живостью, удивлявшей его самого. Странно было вспоминать, каким слабым он себя чувствовал, как то и дело останавливался, едва переводя дух, когда шагал здесь всего два дня назад. Подходя к городку, он стал замечать перемены и в облике давно знакомых, привычных ему вещей и предметов. Словно видел он их не вчера, третьего дня, а когда-то давным-давно, может быть, много лет назад. А ведь дорога с ее колеями и обочинами была все такая же, дома были все те же, с теми же архитектурными деталями и особенностями, коньками крыш, флюгерами на прежних местах, запечатлевшихся в его памяти. То же касалось и встречных на пути, и привычных примет городской жизни: люди не стали ни старше, ни моложе, не побелели бороды старцев, а дети, ползающие вчера, пока не научились ходить. Трудно было описать, в чем состоит перемена, но в глубине души священник не сомневался, что все изменилось и люди теперь не похожи на тех, которые встречались ему и которых недавно он провожал глазами. Особенно поразила его перемена, произошедшая с его церковью, мимо которой он проходил. Здание показалось ему хоть и бесконечно знакомым, но каким-то странно новым, и мистер Димсдейл колебался, не в силах решить, видел ли он церковь только во сне, или это теперь она ему снится.

Это явление, принимая различные формы, указывало не на какие-то внешние перемены, а на глубокое и важное изменение, произошедшее в сознании человека, когда один день изменил его так, словно прошли годы. Воля священника и воля Эстер, общая их судьба совершили это изменение. Городок был все тот же, но прежний священник остался в лесу. Друзьям, его приветствовавшим, он мог бы сказать: «Я не тот, за кого вы меня принимаете! Тот – он там, позади, в лесу, в укромной ложбине, возле замшелого поваленного дерева и печально журчащего ручья! Ступайте и поищите вашего пастора там, проверьте, может, эта исхудалая фигура, лицо со впалыми щеками, бледным, изборожденным страдальческими морщинами челом находятся там, сброшенные, подобно старому платью!» Друзья его, несомненно, принялись бы спорить: «Нет, это ты! Ты священник!» И это была бы их ошибка.

Прежде чем мистер Димсдейл успел добраться до дома, он получил новые доказательства полной революции в сфере его мыслей и чувств. И правда, только кардинальными изменениями на шкале его нравственных ценностей и всей системы поведения можно было объяснить странные порывы и побуждения, которые, к изумлению своему, ощущал в себе несчастный священник. Каждый шаг его сопровождало желание совершить нечто дикое и непотребное, так или иначе дурное, непонятно, преднамеренно ли или невольно, но идущее из глубин, неподвластных нравственной узде. К примеру, ему встретился один из дьяконов его церкви. Добросердечный старик обратился к нему со словами, исполненными отеческой любви, тоном, на какой ему давали право как возраст, так и положение в церковной иерархии, и никак не противоречащим глубочайшему уважению к сану священника и личным его качествам. Это был прекрасный пример подлинного слияния величавой и мудрой старости со скромностью, приличествующей низшему по рангу и по талантам в разговоре с тем, кто выше. Разговор мистера Димсдейла и почтенного седобородого дьякона длился всего минуты две-три, но лишь тщательным самоконтролем и усилиями воли священник сдерживался, не позволяя себе выговорить вертевшиеся у него в голове ужасные богохульства и тем осквернить их общение и беседу о предстоящем клиру праздничном ужине. Он дрожал и бледнел при одной только мысли о том, что язык его самовольно выболтает ужасные вещи, которые норовит произнести, испрашивая у своего хозяина на это согласия и не получая его. Но обуреваемый ужасом, он все же едва удерживался от смеха, воображая, как остолбенел бы почтенный дьякон, услыхав из уст священника подобные нечестивые слова.