Алая буква

Хепизба закрыла своей сухопарой фигурой дверь и словно увеличилась в размерах, приняв еще более угрожающий вид, поскольку в сердце ее царили еще большее волнение и ужас. Но очевидное желание судьи Пинчеона проложить себе путь встретило неожиданное препятствие в виде голоса, раздавшегося из внутренних комнат: слабого, дрожащего, умоляющего голоса, полного беспомощности и тревоги, как у ребенка, который испуган и знает, что не в силах себя защитить.

– Хепизба! Хепизба! Упади перед ним на колени! Целуй ему ноги! Упроси его не входить! О, пусть он сжалится надо мной! Сжалится! Сжалится!

Последовал миг сомнения в том, решит ли судья отодвинуть Хепизбу в сторону и шагнуть через порог в гостиную, откуда доносились эти прерывистые и жалкие мольбы. Отнюдь не жалость остановила его, поскольку при первых же звуках слабого голоса в его глазах зажглось алое пламя и последовал шаг вперед, столь быстрый, словно нечто невыразимо свирепое и зловещее рвалось из него наружу. Чтобы узнать настоящего судью Пинчеона, нужно было увидеть его в этот момент. И после такого прозрения все солнечные улыбки, какие он только мог изобразить, скорее бы заставили виноград поспеть и позолотили тыкву, нежели расплавили железное впечатление, вечным клеймом впечатанное в память очевидца. И лицо его становилось более, а не менее страшным оттого, что не выражало ни гнева, ни ненависти, лишь некое неудержимое стремление, способное уничтожить все, кроме себя самого.

И все же не клевещем ли мы на совершенно замечательного и благодушного человека? Взгляните на судью Пинчеона! Он внезапно осознал, что ошибся, столь энергично настаивая на том, чтобы выразить свою любовь и доброту к людям, которые не могли оценить его усилий. И решился подождать, когда они окажутся в лучшем расположении духа, готовый помочь им в любой момент. Пока же он отступил от двери, и всеобъемлющая доброта сияла на его лице, означая, что он принимает в свое огромное сердце Хепизбу, малышку Фиби, и невидимого Клиффорда – всех троих, вместе со всем остальным миром, позволяя им купаться в теплом потоке своей привязанности.

– Ты слишком несправедлива ко мне, дорогая кузина Хепизба! – сказал он, вначале вежливо предложив ей руку, а затем вновь натягивая перчатку, готовясь к уходу. – Слишком несправедлива! Но я прощаю тебя и постараюсь исправить твое ко мне отношение. И раз уж наш Клиффорд пребывает в столь плачевном состоянии сознания, я не могу настаивать на немедленном с ним разговоре. Но я буду следить за его благополучием, как если бы он приходился мне родным братом, и не отчаиваюсь, моя дорогая кузина, заставить вас обоих признать, что вы были несправедливы ко мне. Когда же подобное произойдет, я не стану искать мести, только того, чтобы вы приняли мои услуги, призванные обеспечить вам лучшую жизнь.

Поклонившись Хепизбе и на прощание отвесив отеческий поклон в сторону Фиби, судья вышел из лавочки и с улыбкой зашагал прочь. Как свойственно богачам, которые стремятся к признанию в республике, он извинялся перед людьми за свое богатство, процветание и высокое положение – свободным и сердечным отношением к тем, кто его знал, удерживаясь от проявлений собственного достоинства и унижая себя до ранга всех тех, с кем здоровался, тем самым доказывая прекрасную осведомленность в своих преимуществах, которые не нуждались в свите лакеев, которые расчищали бы ему путь. В тот ясный день такая исключительная теплота изливалась вокруг него, что (по крайней мере, такие в городе впоследствии распространились слухи) потребовалась целая процессия телег водоносов, чтобы прибить иссушенную сиянием судьи уличную пыль!

Едва он исчез из виду, как Хепизба смертельно побледнела и, спотыкаясь, подошла к Фиби, чтобы уткнуться лбом в плечо молодой девушки.

– О, Фиби! – пробормотала она. – Этот человек всегда был ужасом моей судьбы! Неужто я никогда, никогда не наберусь смелости, неужто мой голос никогда не перестанет дрожать и я не смогу рассказать ему, что он из себя представляет?

– Разве он так ужасен? – спросила Фиби. – Его предложения были очень добрыми.

– Не говори о них – у него железное сердце! – продолжила Хепизба. – Иди же, поговори с Клиффордом. Развлеки его и успокой! Он очень расстроится, если увидит меня в таком взволнованном состоянии. Иди, милое дитя, а я попытаюсь управиться с лавкой.