Алая буква

Фиби послушалась, размышляя на ходу о том, что могла означать сцена, свидетельницей которой она только что стала, и о том, способны ли судьи, священники и прочие выдающиеся и респектабельные члены общества в отдельных случаях проявлять себя образом неправедным и нечестным. Сомнения подобного рода, особенно получившие подтверждение, оказывают тревожное воздействие на разум ограниченных людей, послушных и простодушных любителей четких границ, к которым относилась и наша деревенская малышка. Более созерцательные персоны могут извлечь некое жестокое удовольствие из откровения, что, раз уж в мире существует зло, высокородные персоны подвержены ему ничуть не меньше черни. Более широкий взгляд и глубокий разум может увидеть, что ранг, достоинство и положение суть лишь иллюзорные притязания на человеческое почтение, и не думать при этом, что мир перевернулся с ног на голову, приходя в полный хаос. Но Фиби, стремясь удержать Вселенную на старом месте, была вынуждена до некоторой степени сглаживать свои догадки касательно характера судьи Пинчеона. Что же до заявлений Хепизбы, которые этому противоречили, она заключила, что эти суждения являются лишь следствием ожесточенности, порожденной какой-то семейной враждой, которая порой вызывает в людях ненависть, тем более страшную, что с нею сплетается мертвая и давно разложившаяся любовь к своему роду.

9 Клиффорд и Фиби

Поистине было нечто высокое, щедрое и благородное в характере нашей бедной старой Хепизбы! Или же – что вполне могло оказаться истинной причиной – ее характер был удобрен бедностью, развит печалью, взращен сильной и единственной страстью ее жизни, а оттого наделен героизмом, которого нельзя было ожидать от нее в так называемых более счастливых обстоятельствах. Все мрачные годы Хепизба смотрела вперед, всегда с отчаянием, лишенная оснований надеяться, но всегда сознавая, что лучший исход для нее – то самое положение, в котором она теперь оказалась. К ее чести стоит отметить, что она никогда не просила у Провидения ничего, кроме возможности посвятить себя брату, которого она так любила, – так восхищалась тем, кем он был или мог бы стать, – и в которого она одна во всем мире хранила веру, цельную и нерушимую, каждый миг своей жизни. И вот, достигнув преклонных лет, потерянный вернулся и оказался вверен ее заботе, не только в том, что касалось физического существования, но и всего того, что должно было сохранить его личность. И она откликнулась на зов. Она шагала вперед – наша бедная согбенная Хепизба в старом шелковом платье, со скрипучими суставами, с печально известным хмурым взглядом, – готовая сделать все, что в ее силах, с такой страстью, которой хватило бы, чтобы сделать в сто раз больше! По правде говоря, едва ли существовало зрелище трагичнее – и пусть простят нам Небеса возможную улыбку при виде подобного! – нежели поведение Хепизбы в тот день.

Как терпеливо она окутывала Клиффорда своей огромной теплой любовью, стремясь создать из нее весь его мир, чтобы он не ощутил мучительной холодности и уныния! Каковы были ее попытки развеселить его! Как жалки и при этом как великодушны были они!

Припомнив его прошлую любовь к поэзии и литературе, она отперла книжный шкаф и вынула несколько книг, для своего времени довольно неплохих. То были «Похищение локона» Александра Поупа[37], выпуск «Болтуна»[38] и случайный выпуск «Разностей» Драйдена[39], с поблекшей позолотой на переплетах и со столь же поблекшей остротой мыслей внутри. У Клиффорда они не вызвали интереса. Эти, как и иные подобные общественные писатели, чьи новые работы сияли богатством текстуры, как только что сотканные ковры, очаровывая всех читателей, век или два спустя потеряли свою остроту, поскольку новые поколения не способны оценить их иронию. Затем Хепизба принялась за «Историю Расселаса, принца Абиссинии»[40], с момента в Счастливой долине, смутно надеясь, что некий секрет изображенной там жизни может хоть как-то помочь ей и Клиффорду в этот печальный день. Но Счастливую долину затянули тучи. Хепизба тревожила своего слушателя бесконечными огрехами в выразительности чтения, которые он замечал, к тому же, он, судя по всему, не слишком вникал смысл того, что она читала, и тяготился монотонностью чтения, ничуть им не интересуясь. Голос сестры, по природе своей грубый и еще более охрипший от тягот ее жизни, казался похожим на карканье, которое, единожды пробравшись в тон человеческого голоса, неискоренимо, как грех. У обоих полов это карканье, сопровождающее все слова радости или печали, является симптомом укоренившейся меланхолии и сообщает своим кратким звуком всю историю горестей и лишений своего обладателя. Эффект таков, словно голос был выкрашен в черный, или – если нужно использовать более умеренное сравнение, – это жалкое карканье пронизывает все модуляции голоса, как черная шелковая нить, на которую нанизывают хрустальные бусины разговора, и затемняет его сердцевину. Подобные голоса горюют по мертвым надеждам, хотят замолчать и быть похороненными вместе с ними!