Алая дорога

Елена в унынии поглощала письмо. Она страстно хотела получить какую-нибудь весточку «с того света», как она называла Россию, а, получив, долго не могла вернуться к своему обычному настроению. Она и представить не могла, что творилось с Петром все эти годы, чем он жил на свободе. Что может чувствовать человек, у которого отняли всё, стёрли прошлое и кинули в скуку и прозябание? Елена не могла поверить, что страна, кровавой ценой свергнувшая самодержавие, не смогла остановиться на разумном и продолжала калечить своих детей. Не в её привычках стало критиковать власть, она понимала, как мало могут сделать верхушки, если низы не хотят, но всё же… Она пыталась убрать из себя резкие замечания, таящие в себе опасность. Как бесчестно!

Великие правители, по её разумению, перевелись. Ни Сталин, ни Гитлер не имели возможности в её понимании называться так. Тем не менее, она принимала, хоть и нехотя, помня о жертвах, факт, что обычные люди всё же жили лучше теперь, чем до революции.

– Они великие убийцы, но назвать великими политиками их – преступление. Да, они как никто повлияли на ход истории, много намолотили, но… Мы же должны думать о милосердии! – заявлял Павел.

– Петра Первого тоже в своё время ненавидели и считали тираном. Но он сделал для страны больше, чем все постепенные преобразователи, – огрызалась его дочь.

Павел смотрел на неё с тайным упрёком и думал, как мог вырастить такую буку.

«Видно, время такое…» – рассуждала Елена Аркадьевна, ловя внуков на страстном противлении чему-то, будь то учёба, права чернокожих или родительская опека. Она пыталась объяснить им, что они не имеют права очернять одних и восхвалять других. «Это ведь предвзятость».

– Никто не может анализировать то, что прошло, а тем более – предлагать пути решения ушедших уже проблем. Это дурни, Лёша, считающие себя богами, – объясняла она разгорячённому внуку. – Даже мы, живя в то время, не могли, не знали. Если бы знали, жили бы сейчас иначе…

Алексей, негодуя на «стариков» за то, что они не понимают его природного порыва изменить вселенную, фыркал и отворачивался.

Елена удивлялась тому, что ничего, в сущности, не изменилось. Двадцатый век мечтал о свободе, а наткнулся на угрозу глобального выживания. Натерпевшись войн, люди захотели мира, издавая сотни декретов о процветании и покое, но ничего не изменилось. Так же дети рвались в бой, так же отцы удерживали их, пытаясь втолковать, что ни одно убеждение не стоит потерь. И вновь все запутались и недоумевали. Но ничего не изменилось.

…А умирать Елене не хотелось несмотря ни на что. Смертельная тоска была страшнее всего, что пришлось ей вынести. Жажда жить по-прежнему теплилась в ней, странно было думать, что всё кончится, уйдёт в небытие, стоит закрыть глаза и понять, что тепло медленно покидает так хорошо послужившее ей тело… От смерти не было лекарства, не было противоядия. Нельзя было просто захотеть жить вечно, заставить себя, как раньше, не думать о плохом. Всю свою жизнь Елена положила на два принципа – мир и любовь. Любовь не только к человеку, но и к жизни, любовь к самой любви. Она не зря прошла подаренное ей счастье быть. И, хоть была ещё крепка и относительно здорова, Елена готовилась уйти и приучала себя к мысли, что существует непроглядная темнота, как во сне без сновидений. И вместе с тем она была бесконечно благодарна жизни за то, что та у неё была.

Глава 20

Майским утром тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, на следующий день после приезда Александра Жалова, Елена Аркадьевна постучала в комнату своей внучки.

– Оленька, ты спишь? – шёпотом спросила она.

Спросонья Ольга не сразу поняла, что происходит. Сев на кровати и удивлённо смотря на бабушку, она догадалась, что та не просто так потревожила её утреннюю полудрёму. Хитро улыбаясь, она, как ни в чём не бывало, спросила:

– Бабушка, что это ты спозаранку вскочила?

– Оленька, – мягко ответила Елена Аркадьевна. – Я всю ночь не могла уснуть, всё думала о твоей просьбе. Так много мыслей, воспоминаний, боли и сомнений, что свою жизнь я прожила не так, как намеревалась…

– Бабушка, ну что ты! – с укором улыбнулась Ольга. – Тебе ещё жить да жить, ты такая крепкая! Ты ещё нас переживёшь.

– С этим не поспоришь, но, родная… У каждого человека наступает в жизни время, когда он должен, наконец, облегчить душу и рассказать то, что важнее всего, понимаешь?

– Понимаю… – недоуменно протянула Ольга, пытаясь придать лицу значительную торжественность, свойственную случаю.

Обведя глазами небольшую аккуратную комнату внучки, Елена Аркадьевна заметила на тумбочке у кровати томик Цветаевой и грустно улыбнулась. Та же самая поэтесса, только не великая ещё, а начинающая свой литературный путь, так же лежала на её собственной тумбочке полвека назад. Внезапно Елене стало так тепло, что она заулыбалась и решила, наконец, преодолев неловкость и желание казаться безупречной перед любимой внучкой, открыть ей всё без утайки, перестать носить это в себе. Она часто хотела сделать это, но каждый раз останавливалась.