Алая дорога

«Ах, Наталья, ещё одно звено в нашей странной цепи», – без злорадства и обиды, не памятуя о последней встрече, подумала Елена. «Ещё одно связующее звено с Алексеем», – пронеслись вдогонку нежелательные мысли, но усилием воли растворились.

Не испытывая ревности, Елена скрылась в огромных дверях, чтобы в тихой комнате почитать сыну сказку. Когда мальчик зазевался и начал с нескрываемым удовольствием потирать глазки крохотными кулачками, Елена заботливо накрыла его простынкой – стоял жаркий сентябрь – и вышла на балкон. В лицо ей кинулся, растворив усталость, прохладный вечерний ветер.

Дом, принадлежащий богемным Жаловым, находился недалеко от Александринского театра. Елена могла различить мощный памятник Екатерине Великой. Улица словно вымерла, хотя было не очень поздно. Серые очертания одного из самых красивых городов мира внушали странную гордость за свой народ, воздвигший такую мёртвую, но совершенную красоту. Елена начала вспоминать время своего замужества, поскольку о том, что было перед ним, зареклась не думать и силилась сдержать данное себе слово.

С момента венчания прошло три года, а Елене казалось, что этого и не было никогда, что это просто правдоподобный сон. В сущности, ей нравилось то, как они живут сейчас – вроде бы семьёй, но в то же время не вместе. Александр, попадающийся ей в блестящих гостиных, охотно нравился и внушал симпатию. Александр, без дела шатающийся по дому в ожидании вечера и срывающий своё нетерпение на домашних, был отвратителен. Не знай она, что его отпуск кончится через несколько дней, терпеть его было бы невыносимо. Как он отличался от спокойного и уверенного Алексея!

Смеркалось, уже почти стемнело. Сине-серое небо, манящее, как перед грозой, светилось первозданной красотой. Она видела такое небо после выхода из Мариинского театра в том же, 1913 году. Тогда оно казалось Елене прекраснее.

Это были последние мариинские гастроли гениальной Анны Павловой. В зале, когда она исполняла своего легендарного лебедя, стояла благоговейная тишина. Елена, сидевшая между мужем и отцом, забыла обо всём, словно не было никого в огромной ложе, кроме балерины и её восхищенной зрительницы.

От предвкушения насыщением красоты, радости, счастья, которые были столь необходимы, холодок пробежал тогда по спине Елены. Раньше она считала гипнотизм сцены экзальтированной выдумкой, а теперь понимала, что не бывает мнений без оснований. Не существовал бы балет столько лет и не вызывал такого преклонения, будь он заурядным зрелищем. Оркестр играл будоражащую мелодию, но вожделенный занавес всё не открывался. В Елену холодной змейкой закралось сомнение, грозящее перейти в настоящее отчаяние, что он вообще не поднимется. «А вдруг здесь будет только музыка? Но нет, на афише ведь написаны имена исполнителей… И оркестр бы стоял на сцене», – отгоняла она зловредные догадки. Одна за другой мелькали в её разочарованном воображении саднящие мысли. Всё кончено, не видеть ей сказочной картины… Тем сильнее был триумф, когда занавес поднялся и пополз вверх, открывая сцену. Волны аплодисментов перекатились по залу. Какая-то итальянка, сидящая перед Еленой, аплодировала так яростно и долго, что Жалова подивилась, каким образом она не отбила вознесённые к лицу ладони ещё перед первым антрактом.

Это была великая сила искусства, поднимающая душу, сметающая всё лишнее на своём праведном пути. Искусство ведь, в сущности, просто попытка поймать красоту. Оно должно восхищать и манить, а не оставлять в душе непонятный след недоумения, разочарования и досады. Как бы ни старался художник, если в его произведениях не будет красоты, его творчество потеряет самое ценное и классикой не останется.

Руки Павловой изгибались так грациозно, словно действительно были белыми крыльями, всё её гибкое тело светилось грацией и чистотой. Никто не понимал, как она это делает, никто не знал, миф это или реальность, но то, что рукоплескания, сотрясшие высокий потолок огромного зала, были оглушительными, сомневаться не приходилось. С разных сторон срывающимся голосом неслись похвалы и поздравления. Никто, даже самые завистливые и оригинальные зрители, не посмели произносить хулу.

Выйдя после оглушительно представления и ещё не приведя себя в обычное состояние, двое шли по тёмным улицам. Аркадий Петрович не собирался ногами мерить мостовые, и новобрачные остались наедине, чего Елена почти не жаждала. Правда, сейчас скованность перед мужем отошла на несущественное место, и она восхищённо переживала балет заново, не желая поверить, что всё уже закончилось.

Внезапно взгляд Елены вперился в оборванную женщину, тащившую за руку плачущего ребёнка. Эта пара составляла такой контраст с сияющей красотой того, другого, мира, что Елена остановилась, сжав локоть Александра. Было невозможно поверить, как на одной улице уживаются абсолютное благополучие и отчаявшаяся бедность.

– Пошевеливайся, бестолочь, говорила я тебе, нельзя стоять возле витрины!

– Но мама, почему? Там такие красивые фонарики!

– Не будет тебе никаких фонариков, знаешь ведь. Идиот!